Психиатрия Дневник психиатра (психиатрическая газета)
№03 2014

Сейчас на углу Ленинского стоит церковь. Я часто проезжаю это место и всегда вспоминаю нашу последнюю встречу…
…Мои воспоминания о Григории Яковлевиче Авруцком почти детские – мне было не более 10 лет, когда он появился в нашем маленьком доме. Смутно помню: что-то большое, добродушное и веселое.
Мне повезло, что я познакомился чуть позже со всей его большой семьей, с калининградскими родственниками его супруги. Естественно, что там много говорили о Григории Яковлевиче и уже тогда он превращался в моем сознании в героя: сильного, доброго и великодушного. Отчетливо вспоминаю, как он пришел в наш дом после защиты моим отцом, Виктором Михайловичем Морозовым, докторской диссертации. Григорий Яковлевич был одним из трех приглашенных молодых психиатров (других не было), и это говорит об отношении к нему моих родителей.
Так получилось, что я стал видеть Григория Яковлевича чаще, лишь когда сам стал психиатром, а он уже был маститым ученым, признанным лидером отечественной психофармакологии.
Надолго врезался в память первый эпизод чисто профессионального контакта с профессором Г.Я.Авруцким, когда он блистательно выступил в качестве судебно-психиатрического эксперта. У меня было лишь пару месяцев стажа, и мой отец, В.М.Морозов, взял меня с собой в Институт им. В.П.Сербского, где он должен был участвовать в комиссии вместе с профессорами Качаевым и Авруцким. Случай был крайне интересный, патологическое опьянение, так называемый синдром Эльпенора, как объяснил мне отец. Помню, как Григорий Яковлевич энергично взял дело в свои руки, убедительно разобрал претензии адвоката, расспросил больного и первым высказал свою точку зрения. Остальные эксперты согласились с оценкой Г.Я.Авруцкого, отметив некоторые особенности состояния больного. Его признали невменяемым, помню единодушное удовлетворение восстановлением справедливости.
Еще одна деталь: в «предбаннике» кабинета профессора Качаева стояла разобранная металлическая кровать с мраморной дощечкой, указывающей, что именно на этой кровати скончался великий князь Сергей Александрович Романов, погибший от рук террористов. Григорий Яковлевич скептически спросил у отца, что могло остаться от великого князя, если бомба Каляева разорвала того в клочья. По этому штриху я отметил для себя и исторический кругозор Г.Я.Авруцкого, сам потом долго рылся в книгах. Заядлый автомобилист, Григорий Яковлевич великодушно предложил нас подвезти на новой, недавно вышедшей «Волге» ГАЗ-24, с видимым удовольствием демонстрируя нам ее преимущества.
Всегда стремительный и энергичный, убедительный и обаятельный, окруженный плеядой учеников и соратников, он появлялся на симпозиумах и конференциях, сообщал свежие и последние сведения о новых методах лечения, блистал в кулуарах конференций остроумием.
Григорий Яковлевич относился ко мне с покровительственным благодушием, точно понимал меня и серьезно поддерживал в трудные минуты. Таким он был и со всеми своими учениками.
О его замечаниях на полях диссертаций ребят из его окружения ходили легенды, остроумные комментарии тут же подхватывались и быстро разносились среди молодых психиатров. Ему прощали всё, даже самые едкие замечания, ибо в трудные минуты он всегда защищал молодых, даже если они были неправы.
Вспоминается, как на знаменитых Суздальских школах Григорий Яковлевич несколько лет подряд брал под защиту одного из своих учеников (позже известного профессора), когда тот каждый год (в разные месяцы, замечу) устраивал у себя в номере празднования дня рождения.
Веселья затягивались, были шумными, и туда неизменно влетал разъяренный председатель оргкомитета школы и отправлял нерадивого в Москву. А наутро Григорий Яковлевич совершал невозможное – добивался реабилитации провинившегося.
Вспоминается 1990-й год, когда группа наших психиатров ехала поездом через всю Европу во Флоренцию на Конгресс. В Венгрии, где мы были проездом, Григория Яковлевича любили и почитали особенно, и все мы (чего греха таить) нещадно этим пользовались – ели и пили без ограничения, как молодые мушкетеры, на радость нашим тощим в ту пору кошелькам. Однако на границе с Австрией неожиданно возникли проблемы с визами, и во время весьма мирных объяснений с представителями местной погранслужбы пьяный австриец грубо схватил меня и рванул вниз из вагона, на себя. Я инстинктивно отмахнулся и стукнул его по физиономии. Ситуация была неприятная, и испугались все: и наши, и австрийцы. Не растерялся только Григорий Яковлевич: он сгреб меня в охапку и затолкал вглубь вагона, а потом и успокоил всех. Вспоминаю его решительность с благодарностью, ибо неизвестно, чем всё это могло закончиться.
В восприятии жизни он был моложе многих из нас – всегда живо интересовался проблемами молодых, знал, чем мы дышим. Его наставления никогда не носили назидательного характера, он всегда уважал достоинство младших коллег. Он искренне радовался успехам молодежи, не скрывал своей белой зависти к тем, кто хорошо владел иностранными языками. Помню, как Григорий Яковлевич трогательно давал мне советы, как правильно воспитывать дочку, помогал выбрать ей платье. С доброй улыбкой вспоминаю его наставления о том, как нужно вести себя в самолете, дабы не быть обойденным вниманием стюардесс. Григорий Яковлевич любил шутку и ценил метко сказанное слово. Много раз слышал от него рассказ о характеристике, данной моим отцом одному из будущих начальников профессора Авруцкого: «смесь Чичикова и Ноздрева». «На многих заседаниях я прятал улыбку, вспоминая это точное определение», – говорил он мне.
Но, конечно, больше всего нас объединяла знаменитая Суздальская школа. Та незабываемая атмосфера, которую мы пытаемся воссоздать, есть во многом заслуга Г.Я.Авруцкого, его необыкновенный демократизм без пани-братства, его терпеливость и благожелательность в общении с младшими, его понимание нас и, конечно же, его чувство юмора во многом определяли дух суздальских школ.Мне удалось однажды выполнить его просьбу. Просьбу весьма деликатную, и я был горд, что Григорий Яковлевич попросил меня поучаствовать в судьбе крайне дорого и любимого им человека. Не буду описывать детали этой сложной комбинации, но благодаря ей его дочь перешла работать в тот же институт, где работал ее отец, – это было их обоюдное желание. Могу говорить об этом открыто, ибо прошло уже с тех пор более 20 лет, а я до сих пор помню, насколько Григорий Яковлевич был чуток ко всем без исключения в этой истории, не желал никого обидеть.
Хорошо помню наш последний разговор, когда я вышел вслед за ним в подъезд, где он ожидал машину. Был зимний вечер, шел крупный снег, и автомобиль запаздывал. Мы говорили о переменах, которые происходили в те годы, о жизни, о психиатрии. Григорий Яковлевич рассказывал мне о неопубликованных трудах Кронфельда, говорил о моем журнале «Синапс», о том, как много еще нам всем надо сделать. Мы простояли так около получаса, обнялись при прощании – и он шагнул в эту метель… Сейчас там стоит церковь.