Психиатрия Психиатрия и психофармакотерапия им. П.Б. Ганнушкина
№06 2024

Evolutionary concept of suicidal behavior “pain – brain”

N.Yu. Pyatnitskiy, S.A. Enikolopov

FSBSI «Mental Health Research Center», Moscow, Russia

Abstract
For psychiatrists and clinical psychologists, assessing patients' suicidal risk has traditionally been a necessary component of their professional work. In recent years, numerous data have accumulated on the ambiguity and dubiousness of suicide risk assessment. The key to understanding this phenomenon is offered by concepts developed in the fields of evolutionary psychology and psychiatry. The evolutionary concept of human suicidality “pain – brain” comes to the conclusion that it is impossible to correctly determine the risk of suicide at the individual level. Evolutionary theory allows us to consider suicide in humans as a “by-product” of adaptation. Among mammals and primates, suicide occurs only in humans. A side effect of such adaptive normal properties of the human psyche, such as the ability to experience emotional pain, learning, intentionality and foresight, consciousness and self-awareness, could become suicidality. Most people have certain evolutionary blockages and barriers to suicidal tendencies. Common mental disorders can act as imperfect blocks to suicide; barriers can include religiosity, the cultural prohibition of the topic of suicide, maintaining “spirit homeostasis” above neutral, and elements of “self-improving” self-deception.
Keywords: suicidality, predictors of suicidality, common mental disorders, evolutionary psychiatry and psychology
For citation: Pyatnitskiy N.Yu., Enikolopov S.N. Evolutionary concept of suicidal behavior “pain - brain”. Psychiatry and psychopharmacotherapy. 2024; 6: 84–90. DOI: 10.62202/2075-1761-2024-26-6-84-90

Для психиатров и клинических психологов оценка суицидального риска пациентов традиционно является необходимым компонентом их профессиональной деятельности. За последние годы накопились многочисленные данные о неоднозначности и сомнительности оценки риска суицида (а порой даже о ее потенциальной вредоносности для пациента). Суицид оказывается «фундаментально случайным» событием [1]. Ключ к пониманию этого феномена предлагают концепции, разработанные в области эволюционной психологии и психиатрии. Одна из первых эволюционных концепций суицидального поведения, концепция «сниженной биологической приспособленности» суицидентов D. de Catanzaro [2], позволяла выделять лишь «категорию», группу лиц с повышенным риском суицида, но не претендовала на верную оценку риска в индивидуальных случаях. Новейшая эволюционная концепция человеческой суицидальности C. Soper [3] «боль – мозг» (pain – brain) приходит к выводу о невозможности корректного определения риска суицида на индивидуальном уровне. Прежде чем перейти к анализу концепции «боль – мозг» (или «pain – brain» [3]), обратимся к определению суицида, которым пользовался ее автор. Суицид определяется автором как «намеренное самоубийство», при этом под «намерением» С. Soper, в соответствии с формулировкой одного из основателей суицидологии E. Shneidman [4], подразумевает стремление суицидента «прекратить свое сознание» (поэтому феномены «суицидального терроризма» и «альтруистического» суицида (на поле битвы), в намерениях инициаторов которых доминируют другие составляющие, оказываются, преимущественно, вне поля настоящего обсуждения). E. Shneidman [5] полагал, что само начало суицидального акта состоит в появлении идей о «прекращении сознания» для «освобождения от всех проблем»1. Однако, согласно современным эпидемиологическим исследованиям, у большинства людей дальше «идей» о суициде (так называемая «пассивная» суицидальная идеация) дело не развивается. Так, например, 1 из 5 (21%) европейцев [6] и половина студентов американских колледжей [7] признавали, что в какой-то период своей жизни желали себе смерти2. Четверть молодых американцев в возрасте от 18 до 24 лет (25,5%) сообщали, что «серьезно задумывались о самоубийстве» уже в течение одного месяца стрессового события (пандемии COVID-19) [8]. Подобные эпидемиологические данные свидетельствуют против утверждения некоторых авторов [9], что «суицидальная коммуникация» является значимым предиктором суицида. При известном ряде эмпирически полученных факторов, коррелирующих с суицидальным риском: 1) истории предшествующих суицидальных попыток; 2) наличии психических расстройств в анамнезе; 3) статусе безработного и одинокого; 4) переживании чувства безнадежности [10]; 5) генетической предрасположенности [11]; 6) особых нейрохимических характеристиках [12] (около двух десятков только психологических факторов суицидального риска представлены в Табл. 1), до сих пор не обнаружена их комбинация, позволяющая служить достоверным предиктором суицида [14-16].



Так, например, согласно метаанализу G. Carter и др. [17], 95% пациентов, отнесенных в группу «высокого риска суицида», его не совершают, а большая часть лиц, совершивших суицид, оказалась предварительно отнесенной в группу «низкого риска суицида». По приводимым R. Mulder и др. [18] сведениям, 86% суицидов происходит в группах «низкого» риска. Эволюционная гипотеза «сниженной биологической адаптивности и репродуктивности» суицидентов D. de Catanzaro [2, 19] не объясняет проблему суицидальности, затрагивающую преимущественно лиц подросткового возраста и периода «молодой зрелости» (до 45 лет) [20]. Так, например, с учетом феномена «плейотропии» генов, если ген улучшает «приспособленность» (fitness) на пике репродуктивной активности, а позже приводит к ухудшению адаптации, естественный отбор будет благоприятствовать этому гену благодаря создаваемому им репродуктивному преимуществу в течение жизни. Подобная динамика объясняет тотальную гибель тихоокеанских лососей (без перспектив дальнейшей репродукции) после нереста, на который те устремляются из океана в родные реки, преодолевая на пути огромные трудности [21, 22]: средства для селекции «против» летального гена отсутствуют. По теории D. de Catanzaro [2], организм с нулевым репродуктивным потенциалом обеспечивает себе аналогичную смерть, а человек – склонность к суициду [3]. Однако, по наблюдениям B. Skinner [23], обстоятельства, в которых смерть индивидуума приводит к преимуществам у других представителей его же вида, благоприятствуют селекции такого поведения, при котором происходит не самоубийство, а «убийство другими». R. Wright [24] полагал, что только в условиях голодания суицид может обладать «дарвиновской логикой», но R. O’Connor [25] на модели поведения голодающих птенцов в гнезде продемонстрировал, что фратрицид3 всегда предпочитается суициду: «ни один птенец добровольно не менял определенность собственной смерти на неопределенность выживания сиблинга». S. Perry [26], развивая идеи D. de Catanzaro [2], стремилась рассматривать одни категории суицида в качестве «дезадаптивных» (подростковый суицид), другие – в качестве «адаптивных» (суицид в пожилом возрасте). Более того, она высказывала предположение о существовании в нормальной человеческой психике своеобразного «монитора инклюзивной приспособленности» (inclusive fitness monitor), отслеживающего «будущую плодовитость, способность вкладываться и возможную обременительность для родственников», при прочтении «негативной информации» по показателям инклюзивной приспособленности включается «суицидальный механизм». Однако современная эволюционная теория не считает возможным развитие такого «всевидящего» монитора под действием естественного отбора [3], что подтверждается распространенным поведением людей, противоречащим их генетическим интересам: усыновлением чужих детей, контрацепцией, увлечением экстремальными видами спорта, курением, небезопасным сексом и пр. Кроме того, для млекопитающих и человека «эволюционно стабильной стратегией», т.е. «выигрышной», позволяющей генам индивидуума сохранятся в популяции [27], является стратегия «помоги своему ближнему (родственнику или «фиктивному» родственнику), но, если эта помощь приводит к серьезному повреждению или смерти, спасайся сам» [28]». Так, например, у млекопитающих материнская агрессия в ответ на угрозу детенышу не несет в себе намерения самоубийства, целью является защитить детеныша и выжить самой, в природе при успешной атаке хищника или агрессора собственного вида обычно выживает родитель, но погибает детеныш (случаев гибели матери при инфантициде у львов, горилл и шимпанзе не установлено) [28]. Иная стратегия с актами «самопожертвования» для защиты своих «родственников» наблюдается только у некоторых насекомых и арахнид, обладающих и иной структурой репродукции (например, среди стерильных рабочих пчел и «солдат»-термитов).
Однако эволюционная теория позволяет рассматривать суицид у человека как «побочный продукт» адаптации; плохо понятные «модификации», сопряженные с другими, сформированными в результате естественного отбора, отмечал еще Чарлз Дарвин в «Происхождении видов» [29]. Так, например, подверженность человека хроническим болям в спине не обладает прямой адаптационной ценностью, а объясняется побочным эффектом прямохождения и бипедализма, последние черты принесли своим обладателям значительное репродуктивное преимущество. Если суицид является побочным продуктом эволюции, то возникает закономерный вопрос: с какими адаптивными чертами он сопряжен? C. Soper [3] выделил набор таких адаптивных черт, уже приводимых по отдельности другими авторами: 1) способность испытывать эмоциональную боль: боль приносила преимущество в «приспособленности», делая наших предков внимательнее к угрозам витальным социальным отношениям, та же боль, как дезадаптивный побочный эффект, могла способствовать суициду [30]; 2) обучаемость и «поведенческая гибкость» помогли справиться человеку с вызовами меняющегося климата и окружающей среды при распространении из Африки, при этом подарив человеку определенный уровень независимости от «биологической обусловленности», они же создали суицидальность и самоповреждающее поведение [2, 23]; 3) уникальные человеческие способности к интенциональности и дальновидности [31]; 4) сознание [32] и самосознание (рефлексивность). Побочным эффектом всех вышеназванных адаптивных нормальных свойств человеческой психики могла быть суицидальность. Согласно гипотезе C. Soper [3], суицидальность у человека является «вторичным эффектом первичной адаптации». Самым близким «коррелятом» суицидальности C. Soper полагает «психологическую боль», или, по выражению E. Shneidman [33], «психалгию» – боль «от избыточно переживаемого стыда, вины, унижения, одиночества, тревоги, страха состариться, страха «плохой смерти» и пр.». Способность испытывать боль дает селективное преимущество (с учетом протективной функции боли) – возможно, ценой этого преимущества является суицидальность. Боль, как «биологический императив» [3], эссенциально создана для мотивации действия к ее прекращению или избеганию. «Овладевающая» боль, как психическая, так и физическая, усиленная отчаянием при отсутствии изменений к лучшему, является основой суицидальности [34]. При этом как психическая, так и физическая боль являются адаптивными. Хотя существует тенденции рассматривать их «интегративно», все же эмоциональная боль может переживаться в отсутствии физикальных ощущений определенной локализации. Хотя эмоциональная боль имеет глубокие корни, и может, как считается, испытываться другими животными [35], система «физической боли» эволюционно является более древней. Существуют две эволюционные «школы мысли» в связи с интерпретацией значения психологической боли: согласно одним представлениям [36], она сигнализирует угрозу «системе значения»: пониманию мира и собственной роли в нем. Наше выживание в «эволюционном прошлом» зависело от того, насколько хорошо мы улавливаем повторяющиеся причинные связи в физической и социальной окружающей среде и способны в ней компетентно действовать. Если окружающая среда ведет себя в противоречии с «системой значений» личности, что происходит при травматическом стрессе или ситуации «злоупотребления» (abuse), психологическая боль является сигналом «разногласий» и привлекает внимание к их разрешению. Другая «школа мысли» понимает функцию психологической боли как сигнал повреждения социальных отношений индивидуума [37, 38]. Согласно J. Bowlby [37, 38], регуляция привязанностей была настолько важна для млекопитающих и человека, что невральная система «физической боли» была модифицирована в сигнальную социальную систему для удержания отношений, обеспечивающих выживание и репродукцию. Согласно этой модели, психологическая боль понимается как первично «социальная» боль, адаптационная функция которой состоит в привлечении внимания индивидуума к неудачам в достижении социальных целей. При этом интенсивность психологической боли может быть пропорциональна реальному или потенциальному повреждению индивидуальной «инклюзивной приспособленности» [39]. Экстремальная боль может вести к временной блокаде доступа к долгосрочной памяти и способности к рефлексивному мышлению [40], болезненные эмоции, в целом, сужают объем перцепции и мышления. Переживание эмоциональной боли, по сравнению с физической, может быть таким же нестерпимым, и часто даже «хуже» [41]. Компульсивное стремление прекратить боль посредством ее избегания («escape») рассматривается как «базисный ответ» у животных и человека [42]. В концепции C. Soper [3] суицидальность понимается как дезадаптивный исход потенциального конфликта между дуальной биологической ролью боли: c одной стороны, сигнал боли адресует к ее значению, с другой – ее сигнал может быть таким интенсивным, что императив облегчения страдания превалирует и побеждает «бегство в забвение». Суицид является способом «прекращения боли без обращения к ее источнику» [3]. Фундаментальное неприятие боли (или «психалгии», по E. Shneidman [33], понятия, подобно «зонтику», объединяющего стыд, вину, унижение, горе, одиночество, страх) приводит к канализированному ответу «эскапизма». Не вариабельность боли, а ее степень делает боль «суицидогенной». Таким образом, согласно концепции суицида C. Soper, психологическая боль, которая может быть более непереносимой, чем физическая боль, в эволюционном смысле предназначена для защиты витальных социальных отношений и «системы значений» и представляет собой «адаптивное» свойство организма, побочным продуктом которого явилась суицидальность.

Переживание эмоциональной боли является, по-видимому, необходимым условием, мотивирующим «суицидальный эскапизм», но не достаточным. Многие люди испытывают эмоциональную боль, но не прибегают к суициду. Так и другие приматы, хотя и демонстрируют, подобно человеку, признаки переживаемой боли и несчастья, никогда не совершают суицида [43]. Вторая «первичная адаптация» человека, генерирующая суицид в виде «побочного эффекта», – это зрелый когнитивный аппарат [3]. Встреча предков современного человека из сообществ «охотников и собирателей» с новыми, быстро меняющимися климатическими условиями способствовала летучему, «абстрактному когнитивному стилю» и «мышлению по аналогии» [44]. В применимости человеческого мышления к любой проблеме в любой области скрывается, как полагают эволюционисты [3], «слабость»: «свободно плавающий» образ мышления позволил человеку прийти к «неадаптивным» открытиям, включая нашу смертность. Специальным суицидогенным потенциалом, по-видимому, обладали концепции «каузальности», подразделения на «классы» и «хронэстезия» [45] (способность представлять себя в прошлом и будущем, «путешествовать в ментальном времени»), последняя способность обуславливает понимание неизбежности забвения и наличия возможности достигнуть его раньше естественного времени. Наконец, еще одним «адаптивным» и одновременно суицидогенным компонентом когнитивной эволюции человека является способность к социальному обучению [2, 23]. Врожденная склонность человека к имитации может способствовать суицидальному поведению при столкновениях с суицидами в социальном окружении, и выбор метода суицида обычно обуславливается культуральными предпочтениями.

Таким образом, по концепции С.A. Soper [3], для суицидального акта достаточно двух развившихся «адаптаций» человека: переживания боли, в особенности эмоциональной – биологического сигнала, заставляющего всех млекопитающих действовать для того, чтобы ее избежать; и зрелого мозга, для достижения этого дезадаптивно способного на самоуничтожение. Согласно модели «боль – мозг» (pain – brain) [3], все взрослые люди подвержены суицидогенному призыву эмоциональной боли и способны устранить ее посредством суицида. Но у большинства людей действуют еще и другие эволюционные механизмы, не позволяющие это сделать, «антисуицидальные защиты», названные C. Soper [3] блокировками, или «киперами» (keepers). Целью этих психологических механизмов является блокировка суицида. Если же суициденту удается обойти эти блокировки – значит, полезные сигналы, по которым организм может устанавливать опасность суицида, или не существуют, или малоразборчивы. «Блокировки» («киперы») могут действовать, как подавляя суицидальную болевую мотивацию для «ухода», так и препятствуя интеллектуальной и психомоторной способности планировать и предпринимать суицидальную попытку. «Киперы» действуют временно, непроизвольно и автономно, они «инстинктивно слепы» [3], эволюционным обоснованием такого инстинктивного реактивного ответа «киперов» служит тот факт, что суицид представляет собой, по определению, смертельную и потенциально возникающую «единственный раз в жизни» угрозу «приспособленности», обучение организма методом «проб и ошибок» имеет в этом случае свои ограничения, вмешательство «киперов» основывается не на выученном поведении, а на «автономных системах», «первичных процессах без их осознавания». В концепции C. Soper «киперы» подразделяются на две категории: действующие на болевые ощущения (ограничивают мотивацию к суициду) и действующие на когнитивные способности мозга (ограничивают способность организовать суицид). При действии болевых киперов боль может притупляться за счет общего эмоционального притупления, компульсивной «самомедикации» доступными обезболивающими средствами (подобно некоторым млекопитающим, инстинктивно поедающим определенные растения для облегчения боли), посредством причинения себе другой боли. «Отвлекающим» от боли может оказаться обсессивно-компульсивное поведение или «отстранение» от «вызывающей боль реальности» (к последнему относятся и бредовые идеи, так, например, одно из исследований обнаружило, что пациенты, избавившиеся от бредовых расстройств, стали более суицидальными, нежели пациенты со стойким хроническим бредом [46]). Облегчает болевые ощущения и «нахождение смысла» боли (если «объяснение боли» соответствует «системе знаний» индивидуума, то людям легче терпеть физиологическую боль; при этом объяснение, убедительное для одного, представляется абсурдным для другого [47]); и «причины» для того, чтобы «жить с болью» [48]. Если защита «болевых» киперов ослабляет суицидогенное «отвращение к психалгии», то действие «мозговых» киперов направлено на предотвращение или ограничение когнитивного доступа к летальным средствам [3]. К «мозговым» киперам С. Soper относит нарушение когнитивной способности планировать и выполнять задачи (включая и нерешительность, потерю памяти, страх действия), а также ограниченную «потерю психомоторной энергии». Действие «киперов» ведет к низкому, но не нулевому, уровню суицидов в популяции; активированные, они всегда ассоциированы с суицидом и сами могут стать патологическими. Согласно концепции C. Soper [3], «киперами» являются «распространенные и обычные психические расстройства» (Common Mental Disorders, СMD [49]) (за исключением аутизма и нейродегенеративных заболеваний), при этом симптомы генерализованного тревожного расстройства, часто сопровождающие «киперы», являются признаками прототипического адаптивного ответа на неопределенные угрозы «приспособленности», но не собственно суицидальные. Таким образом, по C. Soper [3], различные распространенные психические расстройства являются эволюционными ответами на эмоциональную боль. Для аргументации в пользу такого предположения автор привлекает данные об эмоционально болезненных «жизненных событиях» (life events), предшествующих развитию депрессий [50], биполярного расстройства [51], шизофрении [52], алкогольной и наркотической зависимости [53], булимии [54] и, по определению, посттравматического стрессового расстройства [55]. Так, например, в 61-65% депрессий им предшествовало «тяжелое жизненное событие», при этом и тип раннего травматического опыта ассоциировался с формой депрессии: ранний опыт смертей в окружении пациента был связан с «психотической» депрессией, ранний опыт сепарации – с невротической [50]. При биполярном расстройстве – при раздельном анализе маниакальных и депрессивных пациентов – события, «нарушающие социальный ритм» (social rhythm disruption, SRD), или «нарушающие время» (Zeitstoerer), наблюдались значительно чаще перед развитием маниакального эпизода (65%), нежели перед развитием депрессивного (16%) [51]. По данным метаанализа эпидемиологических работ, посвященных связи психотравмирующих событий в детстве и последующего психоза, было установлено, что экспозиция к психотравмам в детском возрасте (физические и эмоциональные злоупотребления, издевательства) у пациентов с шизофреническими психозами обнаруживалась в 2,75 раза чаще, чем в группе контроля [52]. Таким образом, согласно C. Soper [3], распространенные психические расстройства (СMD) эволюционно преследуют одну цель – предотвращение суицида, их функциональность согласуется с их чрезвычайной психопатологической мультивариантностью и коморбидностью; для концептуального объяснения симультанной и последовательной коморбидности психических расстройств было введено понятие «p-фактора» [56], указывающего на общую уязвимость к психическим расстройствам и объединяющего экстернализирующие (антисоциальное поведение, наркотические зависимости), интернализирующие расстройства (депрессивные и тревожные) и расстройства мышления (шизофрения, мания, обсессивно-компульсивное расстройство). При депрессии притупление аффекта, «эмоциональная аналгезия», апатия снижают стремление к суициду. При алкоголизме и других зависимостях алкоголь и наркотические вещества употребляются для ослабления эмоциональной боли; хотя злоупотребление алкоголем обычно ассоциируется с суицидальностью, соотношение между случаями, в которых опьянение предотвратило суицид, и теми, в которых оно его спровоцировало, неизвестно. Больные алкоголизмом часто высказываются достаточно амбивалентно в отношении своей зависимости, нередко заявляя, что «пьянство спасло им жизнь». Люди, намеренно наносящие себе порезы или причиняющие ожоги, нередко объясняют, что благодаря этому им было легче переносить психологическую боль [3]. Тот факт, что у существенной части пациентов с «обычными психическими расстройствами» не выявляется суицидальной идеации, C. Soper объясняет «ложными позитивными ответами», «ложной тревогой»; «гиперчувствительность» киперов основывается на асимметричности цены ошибки для организма при суициде: цена ошибочной неактивации кипера: смерть путем суицида – намного выше, чем активация кипера без необходимости, приводящей лишь к частичной потери фертильности в рамках снижения приспособленности. У большинства людей различные потенциально травматичные события жизни не приводят к психическим заболеваниям, их «киперы» находятся в латентном, «спящем» состоянии. «Киперы» являются реактивной защитой «последней линии» от суицида, находиться в «спящем» состоянии им позволяет активная защита «первой линии» [3]. Механизмы защиты «первой линии» C. Soper предложил называть «барьерами» (fenders) от суицидальных тенденций. Механизм «барьеров» формируется естественным отбором таким образом, чтобы поступающая болезненная информация не превысила суицидогенный порог толерантности боли. Одним из таких барьеров является свойство человеческой психики бессознательно (инстинктивно) искажать нежелательную болезненную реальность для сохранения собственной психической уравновешенности, или «самообман в собственных интересах» [3], выражающийся в трех компонентах: нереалистично позитивных представлениях о себе, нереалистично благоприятной оценке личного контроля над окружающей ситуацией и нереалистичного оптимизма в отношении будущего [57]. Умеренное «самоулучшение» является нормативной транскультуральной чертой человеческой психики [58]. При этом однозначных эволюционных объяснений формирования свойственной только человеку черты «самообмана в собственных интересах», за которую порой приходится платить значительным снижением «приспособленности», пока предложено не было. R. Trivers [59] высказывал предположение, что мы обманываем себя для того, чтобы более убедительно обмануть других. Другое объяснение феномена «улучшения себя» подчеркивает его интрапсихическое, а не интерперсональное свойство: основной целью является не обман других, а, независимо от этого, сохранение ощущения собственного благополучия и «позитивности» [60]. Обратный феномен – «депрессивный реализм» [61] – может пониматься как эволюционный компромисс: склонность к реализму обеспечивает более верные прогнозы развития ситуаций, но ее ценой является уязвимость к депрессии. Cклонность к оптимизму и «самоулучшению», при недостатке верности прогнозирования, ассоциирована с лучшим исходом для собственного психического здоровья [62]. Таким образом, оба феномена могут выступать в качестве «защиты» от суицидальности: если суицидогенная информация не блокируется одним из «ограждений», оптимизмом, то она проникает глубже, активизируя «кипер», например, депрессию; чем прочнее «барьер», тем меньше давление на «киперы» [3]. Модель антисуицидальных «барьеров» предполагает, что самообман может входить в специфичную для человека систему психологического функционирования. При этом некоторые психопатологи [63] считают, что даже такой «эксклюзивный» для психически больных феномен, как бред, в человеческой популяции представляет собой континуум. 

Вера в бога, в рамках концепции C. Soper [3], также выступает в роли барьера от суицидальности: она создает мировоззрение, при котором индивидуум убежден в том, что кто-то заботится о нем, что счастье возможно, несмотря на происходящее в физическом мире. Для того, чтобы «гомеостаз человеческого духа» находился выше «нейтрального» уровня, человек обращается и к «вознаграждающей активности», к которой относятся различные несерьезные занятия, хобби, не обладающие очевидным смыслом в борьбе за существования, но дающие эмоциональный «противовес» потенциальному переживанию боли. Вышеперечисленные «профилактические барьеры» от суицидальности C. Soper относит к «болевому типу» (аналогично систематизации «киперов»). Если антисуицидальные барьеры болевого типа действуют, преимущественно, на аффективном уровне, то барьеры «мозгового типа» представляют собой когнитивные блоки, относительно независимые от эмоционального состояния, иначе называемые «культуральными запретами». Отвращение к специфической идее суицида возникает не только за счет генетического естественного отбора, но и путем обучения с использованием такого врожденного эволюционного свойства, как отвращение (предположительно, первоначально развившегося на прототипические визуальные восприятия и запахи, связанные с угрозой заражения и болезни). «Антисуицидальная мораль на основе неврологического отвращения» [3] передается в поколениях путем культуральной трансмиссии. Это подтверждается и уровнем суицидальности у мигрантов, первоначально отражающим распространенность суицидов в стране происхождения, и лишь постепенно сравнивающимся с уровнем суицидальности в стране проживания [64]. С одной стороны, существует психологический феномен «немыслимости» суицида [3], проявляющийся не только в нежелании большинства людей и пациентов обсуждать эту тему, но и в очевидной готовности забывать собственную суицидальную идеацию в прошлом. С другой стороны, при доступности рационального обдумывания темы суицида, принятие того, что возможно некое «существование после жизни», в котором, по распространенным представлениям, суицидентов ожидает строгое наказание, также будет удерживать от суицидальных поступков, как и предполагаемое переживание боли при самом суицидальном акте. Но даже у тех, кто способен обдумывать суицид и уверен в наступлении после него «освобождения от боли», присутствует барьер «неправильности» самоубийства, обусловленный не только религиозной, но и светской этикой, при этом стигматизация может касаться не только суицидента, но и его близких. Напротив, в тех сообществах, где акты суицида считаются приемлемыми, они чаще и происходят [65]. 
Таким образом, согласно C. Soper [3], эволюция создала для специфического «побочного продукта» человеческой психики – суицидальности – защиту в виде реактивных («киперы») и постоянных («барьеры») систем. В сводном виде системы киперов и барьеров представлены в Табл. 2.



В заключение следует отметить, что за рамками эволюционной концепции суицидальности «боль – мозг» остаются те редкие суициды, которые, согласно приводимым описаниям суицидологов [66], осуществляются на фоне гипоманиакального или эутимического аффекта. Следует также учитывать, что автор концепции «боль – мозг» С.A. Soper, в отличие от, например, таких эволюционистов, как A. Stivens, J. Price [67] и M. Bruene [68], является сторонником весьма ограниченной возможности сопоставления психических расстройств человека с поведением животных, полагая, что можно найти общность лишь в отдельных симптомах и элементах поведения, в то время как обнаружить у животных цельную картину психического расстройства, сопоставимую с разнообразными развернутыми симптомокомплексами психических расстройств у человека, представляется невозможным.

¹ E. Shneidman [4] также подчеркивал, что слово «суицид» появилось в английском языке только в XVII веке, и связывал этот факт с формированием атеистического мировоззрения; хотя еще в древнегреческом существовало понятие «katakeinein heauton» – «убить себя», совершить суицид, согласно представлениям E. Shneidman, способен только тот, кто уверен, что «послежизни» не существует.
² Актуальная «глобальная» годичная популяционная частота суицида составляет 11,4 на 100 000 [3].
³ Под «фратрицидом» (от лат. frater – брат и caedo – убивать) подразумевается лишение жизни одного из своих братьев, в этологии в понятие фратрицида включаются и сестры.


Информация об авторах 
Пятницкий Николай Юрьевич, кандидат медицинских наук, ведущий научный сотрудник отдела медицинской психологии ФГБНУ «Научный центр психического здоровья» Министерства науки и высшего образования Российской Федерации, Москва, Россия; ORCID ID   0000-0002-2413-8544; E-mail: piatnits09@mail.ru
Ениколопов Сергей Николаевич, кандидат психологических наук, заведующий отделом медицинской психологии ФГБНУ «Научный центр психического здоровья» Министерства науки и высшего образования Российской Федерации, Москва, Россия; E-mail: enikolopov@mail.ru

Information about the authors
Nikolay Yu. Pyatnitskiy, MD, PhD, Cand. of Sci. (Med.), Leading scientific worker of Medical Psychology Department, FSBSI “Mental Health Research Centre”, Moscow, Russia; ORCID ID   0000-0002-2413-8544; E-mail: piatnits09@mail.ru
Sergey N. Enikolopov PhD, Cand of Sci.(Psychology), Chief of Medical Psychology Department, FSBSI “Mental Health Research Centre”, Moscow, Russia 
E-mail: enikolopov@mail.ru

Автор для корреспонденции / Corresponding author
Пятницкий Николай Юрьевич / Nikolay Yu. Pyatnitskiy 
E-mail: piatnits09@mail.ru

Дата поступления: 26.06.2024
Received: 26.06.2024
Принята к печати: 16.10.2024
Accepted: 16.10.2024

Авторы заявляют об отсутствии конфликта интересов.
The authors declare no conflicts of interest.