Психиатрия Дневник психиатра (психиатрическая газета)
№03 2015

Константин Николаевич Батюшков считался олицетворением молодости и надеждой русской литературы начала ХIХ века, был любимым поэтом Пушкина-лицеиста. Впрочем, и в зрелые годы А.С.Пушкин относился к К.Н.Батюшкову с большой симпатией, награждая эпитетами «счастливый ленивец», «певец забавы». Однако можно утверждать, что великий поэт рассматривал Батюшкова весьма односторонне, – мы попытаемся показать это в дальнейшем.

Жизнь Константина Батюшкова была относительно долгой, особенно для ХIХ века, – 68 лет, но ровно половина ее протекала под гнетом душевной болезни. Творчество продолжалось до 34 лет. Напрашивается дежурная фраза: «Ах, сколько бы он еще написал, если бы не заболел!» Однако в болезни Константина Батюшкова, в том, что, по выражению одного из литературоведов, «смерть наступила раньше самой смерти», есть своя печальная оправданность.

Внешне жизнь поэта была полна событиями. Родился в 1787 году в небогатой помещичьей семье, которой принадлежало несколько мелких поместий в Вологодской губернии. Детские и юношеские годы прошли в Петербурге, где он получил изрядное образование сначала во французском, затем в итальянском пансионе; владел французским, немецким, итальянским языками, латынью и греческим. Читал и переводил Гомера, Данте, Боккаччо, Петрарку. Особо боготворил поэта эпохи Возрождения Торквато Тассо, также страдавшего тяжелым психическим расстройством. Не чувствовал ли родство душ?..

После окончания пансиона К.Батюшков служил в Департаменте народного просвещения и работал в Императорской публичной библиотеке. В начале второй войны с Наполеоном, в 23 года, решил пойти добровольцем в армию, где исполнял обязанности сотенного начальника санкт-петербургской милиции, затем отправился на войну в чине подпоручика. В том же году в сражении под Гельсбергом был ранен в ногу и лечился уже в России.

Вторая война Константина Батюшкова – русско-шведская (1808–1810). Рвался участвовать и в войне 1812 года, однако вначале расхворался (лихорадка), затем был связан долгом вывезти из Москвы своих родственников. Однако в 1813 году Батюшков снова в действующей армии, в дивизии знаменитого героя Отечественной войны Н.Н. Раевского. Участвовал в «битве народов» под Лейпцигом; вместе с победоносными русскими войсками вошел в Париж.

Последнее место военной службы Батюшкова – захолустный Каменец-Подольск. Отставка. Затем снова поэт трудится в Императорской публичной библиотеке в должности помощника начальника отдела манускриптов. Дальше Батюшков неожиданно переходит на дипломатическую службу в Неаполе (в «Королевстве обеих Сицилий»). Наблюдает восстание карбонариев и приходит в ужас. После возвращения из Италии в 1821 году «жизнь его превращается в историю болезни» (Н. Зубков).

Необходимо отметить, что, несмотря на малый срок, отпущенный Константину Батюшкову для творчества, литературное наследие его велико: сатиры, басни, эпиграммы, элегии, поэмы, очерки, переводы, мемуары... Наиболее значительными его литературными произведениями считаются: сатира «Видение на берегах Леты», стихи «Мои пенаты», «Мой гений», поэма «Умирающий Тасс», военные мемуары, сказка «Странствователь и домосед».

Интересно, что Батюшкову первому принадлежит сравнение России со скачущим конем, позже блистательно выраженное А.С. Пушкиным («Медный всадник») и косвенно – Н.В. Гоголем («птица-тройка»). В очерке «Прогулка в Академию художеств» К. Батюшков писал: «У нас перед глазами фальконетово произведение... сей чудесный конь, живой, пламенный, статный и столь смело поставленный, что один иностранец, пораженный смелостью мысли, сказал мне, указывая на коня фальконетова: “он скачет, как Россия”».

В психиатрии первая четверть ХIХ века – время примитивных классификаций. Диагноз, поставленный поэту, – «мания преследования» – с позиций сегодняшнего дня смешон: и под манией подразумевается совершенно иное, и диагноз в целом – не название болезни, а название одного симптома («бреда преследования»). В то же время, если болезнь продолжается непрерывно более 30 лет и не приводит к слабоумию и смерти, – это, безусловно, шизофрения.

Константин Батюшков до болезни был весьма общителен. Среди тех, с кем он был близок, – Гнедич, Жуковский, Вяземский, Уваров, дядя и племянник Пушкины, многие другие литераторы из объединения «Арзамас». На самом деле Батюшков – фигура трагическая, сотканная из противоречий. Трагизм поэта первым заметил литературовед ХIХ века Л.Н.Майков, издатель его «Писем».

Батюшков признается в одном из писем к П.А. Вяземскому (1816): «С рождения я имел на душе черное пятно, которое росло с летами и чуть не зачернило мне всю душу. Бог и рассудок спасли. Надолго ли, не знаю...» Возможно, «черное пятно» и тяжелые предчувствия были связаны с отягощенной наследственностью.

В 1795 году умерла его мать, за несколько лет до этого «лишившись рассудка». Еще несколько родственников в предыдущих поколениях были поражены душевным недугом. Старшая сестра К. Батюшкова, Александра, принявшая уход за ним в начале болезни, сама в 1829 году «лишилась ума» и вскоре скончалась.

Таким образом, Константин Батюшков принадлежал к так называемым «ядерным семьям», где душевные болезни передаются из поколения в поколение и текут весьма злокачественно.

Упомянутые выше противоречия и внутренние конфликты касались определения Батюшковым его места в поэзии, вопроса – «Кто я?». Этот вопрос для себя он так и не разрешил.

То поэт считает для себя достаточным быть дилетантом («Послание к Н.И. Гнедичу):

То под влиянием того же Н.И.Гнедича, известного прежде всего переводом «Илиады», решает переводить величайшую (по оценкам своего времени) поэму Торквато Тассо «Освобожденный Иерусалим», однако явно не находит сил для этого, под разными предлогами отлынивает от обещания Гнедичу и вообще сомневается в своем таланте («Беседка муз»):

То вопрошает Гнедича о том, какая польза от перевода Тассо, то снова бросается переводить классику («Песнь песней»), причем весьма неудачно.

Пройдя три войны, Батюшков, хоть и был бесстрашен в бою и не раз награжден, позже сравнивал себя с бабочкой, потерявшей в военном вихре крылья. Перед ним часто возникал призрак смерти. Таким образом, к мучительной раздвоенности – «Кто я?» прибавился новый вопрос: «Зачем все это?», усугубивший пессимизм.

В К. Батюшкове шла незаметная для других внутренняя работа. Он был явным интровертом – раздвоенность в нем наблюдалась постоянно, и сам он прекрасно это осознавал.

Набросок «Двойной автопортрет»: «Недавно я имел случай познакомиться со странным человеком, каких много... Ему около тридцати, он то здоров, очень здоров; то болен, при смерти болен. Сегодня беспечен, ветрен, как дитя; посмотришь завтра: ударится в мысли, в религию и стал мрачнее инока. Лицо у него доброе, как сердце, но столь же непостоянно.

В нем два человека. Оба человека живут в одном теле. Как это? Не знаю...»

Нарастанию пессимизма способствовала и история единственной его любви к Аннете Фурман (с 1813 года). Батюшков то сомневался в своей возможности вступить в брак – малый рост, малое состояние; то решал, что не находит ответа на свое чувство, видит вместо любви скорее покорность. Однако отказ от союза с любимой вызвал у самого Батюшкова нервное расстройство, исцеленное войной. Горе испытала и Аннета Фурман. Не проявился ли в этой истории впервые «росток» подозрительности Батюшкова?

Были и другие проявления таких «ростков». Еще до рокового 1821 года К.Батюшков страшился похвал. Затевая издание многотомных «Опытов в стихах и прозе», он то испытывал уверенность в успехе, то вдруг заявлял: «Сделают идолом и тут же в грязь втопчут».

Все это приводило к состоянию, которое в те времена называли «нервическим». Еще в 1813 году поэт писал П.А. Вяземскому: «Я с ума еще не сошел, но беспорядок в моей голове приметен не одному тебе... Не могу отдать себе отчета ни в одной мысли, живу беспутно, убиваю время и для будущего ни одной сладостной надежды не имею...»

Всю жизнь он был ипохондриком, прибегал к «шпанским мушкам», хине. После 1815 года уверял, что война окончательно убила в нем здоровье.

Таким образом, как это часто бывает, «предболезненные расстройства» (до того как шизофренические симптомы грозно возвестят о себе) напоминали невроз. Может быть, сейчас опытный психиатр вычленил бы среди них симптомы шизофрении (подозрительность, сосуществование противоположных мыслей и чувствований). Однако повторяем, это предболезненное состояние до 1821 года творчеству не мешало. Кроме того, еще до 1821 года К.Н. Батюшкова угнетало ощущение бесполезности прожитой жизни. Казалось бы, любимец читающей публики и собратьев по перу, бесстрашный герой трех войн! Однако приведем содержание его сказки «Странствователь и домосед». Некий афинянин, Филарет, носился по свету, искал истину, а по возвращении домой его сограждане готовились со вниманием выслушать его речь. Но речь он произносит совершенно бессмысленную, одновременно увещевает афинян не воевать, но и с соседями не мириться... Его избивают и изгоняют из города.

Недаром вскоре проявившаяся «мания преследования» включала в себя и депрессивные расстройства.

Первым свидетельством развития настоящей болезни из предболезненных проявлений считается письмо к Н.И. Гнедичу от 26 августа 1821 года. Оно сумбурно. Батюшков пишет о незаслуженных похвалах, находит подозрительным, что по истечении шести лет его снова начали хвалить, но главный предмет письма – опубликование в журнале «Сын Отечества» элегий Плетнева «Б-ов из Рима» и «Подписи к портрету Батюшкова». По небрежности одного из сотрудников «Сына Отечества» фамилия автора элегий была выпущена. Заболевающий Батюшков воспринял эту накладку совершенно неадекватно. Во-первых, решил, что не принадлежащие ему стихи выпущены под его именем, и публика так их и воспримет. Дальше написал: «Нет ничего глупее и злее. Вижу ясно: злость, недоброжелательство, одно лукавое недоброжелательство... Буду бесчестным человеком, если когда что-либо напечатаю под своим именем. Обруганный хвалами, решил не возвращаться в Россию, ибо страшусь людей, которые... вредят мне заочно столь недостойным и низким средством». Плетнева же, искреннего своего почитателя, он и в этом письме, и в дальнейшем именовал «Плетаевым», находя в этом одному ему понятный смысл.

Когда Батюшков все-таки вернулся в Россию, близкие и друзья нашли его совершенно больным. Было рекомендовано лечение в Крыму (1822–1823 годы). Болезнь продолжала прогрессировать. В Симферополе Батюшков сжег всю свою библиотеку, исключая Евангелие и почитаемого им французского поэта-романтика Шатобриана (позже он называл его «Шатобрильянтом», при этом многозначительно поглядывая на небо). В том же Симферополе поэт совершил три попытки самоубийства (выбрасывался из окна; в первый весенний день 1823 года пытался перерезать себе горло). Со свежим шрамом на шее, в сопровождении двух санитаров и врача-психиатра, был отправлен в Петербург. Очевидно, в крымский период болезни у Батюшкова были и галлюцинации: полагал, что в печке у него спрятался министр иностранных дел Нессельроде, который следит за ним.

По распоряжению царя Александра I Батюшкову были предоставлены бессрочный отпуск и субсидия для лечения в Германии. Там, в городе Зонненштейн консилиум врачей нашел его болезнь неизлечимой. Он подал царю прошение о пострижении в монахи то ли в Соловецком, то ли в Белозерском монастыре. Но отпуск его продлевался, лишь в 1833 году Николай I уволил его со службы, назначив весьма немалую пожизненную пенсию.

Из Германии – в Москву. Там Батюшков заболел тяжелым воспалением легких. Пушкина, пришедшего его навестить, он не узнал. В Москве Батюшкова держали в отдалении от людей. В 1832 году перевезли в Вологду, и он жил в семье своей внучатой племянницы А.Г.Гревенс, в доме которой в 1855 году от «тифозной горячки» и умер.

Благодаря записям лечащего врача вологодского периода, Антона Дитриха, о состоянии поэта известно немало. В первое время Батюшковым овладевали «приступы бешенства», его приходилось удерживать, чтобы он не нанес вреда самому себе и окружающим. В 1840 году на смену возбуждению пришла апатия. Он проводил время праздно, предпочитая уединение, не выходил из своей комнаты и не любил, когда к нему входили (это типичные проявления так называемого шизофренического дефекта). К некоторым людям проявлял необъяснимую ненависть, хотя других очень любил.

Следует отметить, что шизофреническая апатия в отличие от подобных проявлений другого происхождения не абсолютна – изменчива и неожиданно сменяется глубокими чувствами. Так было и у Константина Батюшкова: он искренне полюбил маленького брата А.Г. Гревенс, Модеста, и, когда мальчик на шестом году жизни умер, горько его оплакивал. Он даже завещал, чтобы его похоронили возле Модеста в Спасо-Прилуцком монастыре, что и было со временем исполнено.

Отмечено, что и во время болезни Батюшков много читал, иногда принимался рисовать, причем странно: вырезал фигурки птиц и зверей из бумаги, раскрашивал их в неестественные цвета с вкраплениями золотой и серебряной фольги. Очевидно, аутизм (уход в себя, уединенность) преобладал над апатией.

Иногда в разговоре с симпатичными ему людьми у Батюшкова вырывались горькие признания. Так, уже престарелый поэт говорил своему племяннику: «Возьму почтовых лошадей, сяду в экипаж и отправлюсь в Париж, проеду верст 80 или 100, а в это время дорога передо мной и поворотится – смотрю, меня прямо туда, никуда не поворачивая, привезут в Вологду. Вот так и не могу отсюда вырваться». Очевидно, «осколки депрессии» и в поздние периоды болезни у него сохранялись.

Удивительная метаморфоза произошла с давно больным шизофренией Батюшковым с начала Крымской войны (1853 год), даже разнеслась весть о его чудесном выздоровлении. Апатия ушла, он стал читать русские и иностранные газеты, следил по карте за ходом военных действий, втыкая флажки. Казалось бы, воскресший патриотизм победил болезнь. Однако есть свидетельства, что Батюшков посчитал себя призванным разрешить запутанный «восточный вопрос» и вынести ему окончательный приговор.

Сохранялись ли какие-то присущие ему творческие стремления в период болезни? Решительно – нет. К этому времени относятся два письма и три стихотворения, в которых прослеживается отпечаток психоза.

В одно из недолгих просветлений поэт написал П. Вяземскому: «Что писать мне и что говорить о стихах моих? Я похож на человека, который не дошел до цели, а нес на голове сосуд, чем-то наполненный. Поди узнай теперь, что в нем было?»

Если в первом письме просматриваются отголоски недавней депрессии, то второе странно, нелепо. Датируется оно 1826 годом и отправлено якобы из города Тулы, в котором Батюшков не был. В письме он просит прислать ему духи, а деньги занять почему-то у Ивана Андреевича Крылова, когда-то давнего его сослуживца по Императорской публичной библиотеке. Просит племянницу не показывать его новые стихи «Подражание Горацию» некоему А.П. Брянчанинову, «ибо он презирает мой бедный талант, обитая, как Аполлон, посреди великих стихотворцев в граде святого Петра».

Стихотворений периода болезни оказалось три, вернее два и одно двустишие. Первое – «Подражание Горацию», написанное по просьбе племянницы Елены, датируется дважды – 1826 и 1850 годом. Возможно, первый вариант был забыт и воссоздан вновь. Стихотворение напоминает по содержанию «Памятники» А.С.Пушкина, Г.Р.Державина и самого Горация. Вот отрывок из него:

К последней строке напрашиваются три вопросительных знака.

Наибольшие споры среди литературоведов вызывает стихотворение «Изречение Мельхиседека». Оно написано Батюшковым мелом на аспидно-черном сланце через три года после начала болезни, найдено после его смерти. Очевидно, этому стихотворению больной поэт придавал особое значение. Оно коротко:

П. Паламарчук находит стихотворение интригующе-загадочным, в то время как Н. Зубков – продиктованным болезнью. Мы склоняемся к последнему мнению. Ведь царь-священник Мельхиседек был, согласно Библии, бессмертен. Подобного изречения его в Библии не приводится. Заслуживает внимания версия Н. Зубкова, что больной Батюшков перепутал Мельхиседека с Экклезиастом.

За два года до смерти Константин Николаевич Батюшков написал последнее двустишие: