Психиатрия Дневник психиатра (психиатрическая газета)
№02-04 2017

Он был рожден для мирных вдохновений,
Для славы, для надежд; но меж людей
Он не годился – и враждебный гений
Его душе не наложил цепей;
И не слыхал творец его молений,
И он погиб во цвете лучших дней…
М. Лермонтов

С трепетом душевным приступаю к написанию психопатологического портрета Михаила Юрьевича Лермонтова. Вы спросите: почему с трепетом? А потому, что психопатологическая картина нашего великого поэта вырисовывается неприглядно мрачной. На обывательско-житейском уровне может показаться, что я занимаюсь очернительством памяти Лермонтова. Но в отличие от врачей-интернистов мы – психиатры – работаем с больными, у которых малейшая психическая девиация служит камнем для построения диагноза, целостной оценки личности, и работаем мы не в белых лайковых перчатках, а голыми руками разгребаем душевные завалы, а чаще всего патологический мусор наших пациентов, и далеко не всегда великая личность предстает перед нами в приглядном свете.
Так и у Лермонтова. Ведь поэт не был психически болен. Он обладал врожденным патологическим характером, принесшим ему неисчислимые страдания и способствовавшим ранней смерти.
Я сам до самозабвения любил и люблю Лермонтова. Его печально-тоскливая лирика, наполненная отголосками несбывшихся надежд и неразделенной любви, с юношеских лет, со школьной скамьи легла мне на душу. А мои разыскания вызвали еще большее сострадание и еще большую любовь к этому таинственному и до конца не открытому русскому поэту.
В особенности впечатлял нас, учеников старших классов мужской школы в начале 50-х годов прошлого века, образ Печорина. И неправда, что увлечение «байронизмом», принесенное П. Чаадаевым на русскую землю, было уделом светской молодежи середины XIX века, и мы, воспитанники сталинской эпохи, не были чужды этакому онегински-печоринскому шику и во взглядах на жизнь, и в отношении к прекрасному полу.
На экзамене по русской словесности на аттестат зрелости из трех тем, предложенных для написания сочинения: «Комсомол – нашей доблестной партии сын», «Большевики в борьбе с кулачеством» – по роману М.А. Шолохова «Поднятая целина», и «Трагедия “лишних” людей в царском обществе» – по произведениям А. Пушкина, М. Лермонтова, А. Грибоедова, И. Тургенева, – я выбрал последнюю. Никогда не предполагал, что на склоне лет примусь за написание еще одного сочинения, посвященного Лермонтову, и фактографический анализ его жизни и творчества откроет передо мной такую мучительную бездну души поэта, что я в растерянности застыну перед ней и долго буду сомневаться: «быть или не быть», писать или не писать?
И все-таки психиатр одолел во мне обывателя.
И я пишу, хотя знаю, что могу подвергнуться уничтожающей критике литературоведов-панегиристов, да и собратья-психиатры тоже пройдутся по мне железным катком, поставив под сомнение диагностический анализ. Но истина – есть истина, какой бы отвратительной она ни была.
И даже самые неприглядные биографические факты из жизни поэта не умалят его и не сведут с пьедестала, построенного на века.
Итак, я приступаю. Господи, спаси и помилуй мя!
Среди многих патологических характеров (истероидов, циклоидов, эпилептоидов, ананкастов и пр. и пр.) выделяется замкнуто-углубленный (аутистический) характер, или шизоид (М.Е. Бурно).
Наиболее полно и глубоко этот характер под названием шизоидной психопатии был описан 
Э. Кречмером (1921 год) и П.Б. Ганнушкиным (1933 год). Эта группа включает лиц, типологически весьма различных.
Робкие, застенчивые, тонко чувствующие натуры противостоят здесь равнодушным и тупым. Наряду с сухими, мелочными, скупыми, язвительными педантами, угрюмыми чудаками и отрешенными от жизни мечтателями к группе шизоидов относятся личности крутого нрава, суровые, деловые, настойчивые, упорные в достижении высших целей. При всем многообразии личностных особенностей шизоидов объединяет общая для всех вариантов черта – аутизм.
Лица со сложившейся шизоидной патохарактерологической структурой в большинстве необщительные, погруженные в себя, сдержанные, лишенные синтонности люди. Контакты с окружающими сопряжены для них с чувством неловкости, напряжением. Мир как бы отделен от них невидимой, но непреодолимой преградой.
Как пишет Э. Кречмер, «шизоид не смешивается со средой, “стеклянная преграда” между ним и окружающим всегда сохраня-
ется».
Другой характерной чертой шизоидов являются дисгармоничность, парадоксальность их внешнего облика и поведения. Шизоиды – люди крайних чувств и эмоций – они либо восхищаются, либо ненавидят.
Основой шизоидного темперамента по Э. Кречмеру является так называемая психэстетическая пропорция, сочетание черт чрезмерной чувствительности (гиперестезия) и эмоциональной холодности (анестезия). Выделяют два крайних варианта шизоидной психопатии с широкой шкалой переходных вариантов: сенситивные шизоиды – мимозоподобные, гиперестетичные с преобладанием астенического аффекта; экспансивные шизоиды – холодные личности с преобладанием стенического аффекта. Это решительные, волевые натуры, не склонные к колебаниям, мало считающиеся со взглядами других. Среди них нередки люди со «скверным характером», высокомерные, холодные, крутые, неспособные к сопереживанию, иногда бессердечные и даже жестокие, но в то же время легко уязвимые, с глубоко скрываемой неудовлетворенностью и неуверенностью в себе, капризные и желчные. Весь мир для них – неприглядный мрак, глухая ночь. Они склонны к эксплозивным реакциям. При появлении серьезных жизненных затруднений у них нарастают суетливость, раздражительность со вспышками гнева и импульсивными поступками.
«Ранимое колкое самолюбие, переживание своей неполноценности может порождать в замкнуто-углубленном панцирь-защиту в виде стеклянной неприступности, вежливой церемонности, или серой злости, или разнообразных улыбающихся клоунских масок» – так углубленно-образно описывает М.Е. Бурно характер шизоида, к которому справедливо относит и М.Ю. Лермонтова. Но это только маленькая цитата.
А вот отрывок подлиннее.
Речь идет о любви, о любви к женщине, что немаловажную роль играет в психопатологическом анализе Лермонтова.
М.Е. Бурно пишет: «Любовь замкнуто-углубленного (шизоида. – Авт.) может быть сложно-одухотворенным переживанием аутистически-идеального образа, возлюбленной в душе, который также как бы посылается, имеет Божественный свет в себе. Образ этот соприкасается то с одной, то с другой реальной женщиной, каким-то созвучием отвечающим этому образу...»
Не это ли мы увидим, позже характеризуя Лермонтова? И самое главное – раздвоенность, амбивалентность, полярность мыслей, поступков.
Д.С. Мережковский писал о Лермонтове: «В человеческом облике не совсем человек; существо иного порядка, иного измерения; точно метеор, заброшенный к нам из каких-то неведомых пространств... Кажется, он сам, если не сознавал ясно, то более или менее смутно чувствовал в себе это “не совсем человеческое”, чудесное или чудовищное, что надо скрывать от людей, потому, что это люди никогда не прощают. Отсюда – бесконечная замкнутость, отчужденность от людей, то, что кажется “гордыней”, “злобою”…
Самое тяжелое “роковое” в судьбе Лермонтова – не окончательное торжество зла над добром, а бесконечное раздвоение, колебание воли, смешение добра и зла, света и тьмы».
Уживание в Лермонтове бессмертного и смертного человека составляло всю горечь его существования, обусловило весь драматизм, всю привлекательность, глубину и едкость его поэзии. Одаренный двойным зрением, он всегда своеобразно смотрел на вещи. Людской муравейник представлялся ему жалким поприщем напрасных страданий. Он сам писал:

…Живу без цели, беззаботно,
Для счастья глух, для горя нем,
И людям руки жму охотно,
Хоть презираю их меж тем!..

Откуда эти черты характера? Ведь не сформировались же они в зрелом возрасте? (А до зрелого возраста Лермонтову было ох как далеко.)
По-видимому, корни шизоидной конституции кроются в отягощенной наследственности, раннем детском развитии и воспитании.
Отец поэта – Юрий Петрович, происходивший из древнего шотландского рода, был очень красивым мужчиной, кружившим головы женщинам, он славился своим приятным обхождением, «бонвиванством»; с другой стороны, был крайне вспыльчив, несдержанность его доходила до совершения диких поступков. 
В ответ на упреки жены (матери поэта) в измене Юрий Петрович ударил ее кулаком в лицо. 
Мать поэта – Мария Михайловна происходила из знатного и древнего рода Столыпиных. Она с детства росла нервным, хрупким, впечатлительным ребенком. Постоянно болела. Всю нежность и нерастраченность души своей вкладывала в своего единственного сына – Мишеньку, тоже до чрезвычайности болезненного ребенка.
«И любовь и горе выплакала она над его головой. Марья Михайловна была одарена душою музыкальною. Посадив ребенка своего себе на колени, она заигрывалась на фортепиано, а он, прильнув к ней головкой, сидел неподвижно; звуки как бы потрясали его младенческую душу, и слезы катились по личику. Мать передала ему необычайную нервность свою» (П.А. Висковатов). После грубой выходки мужа Мария Михайловна стала часто болеть и, когда Мишеньке исполнилось два с половиной года, умерла от скоротечной чахотки.
Бабушка по матери, Елизавета Алексеевна Арсеньева (урожденная Столыпина), «была женщиной деспотичного, непреклонного характера, привыкшей повелевать; она отличалась замечательной красотой, происходила из старинного дворянского рода и представляла из себя типичную личность помещицы старого закала, любившей при том высказывать всякому в лицо правду, хотя бы самую горькую» (М.Е. Меликов).
Бабушка боготворила своего внука. «Она пережила всех своих, и один Мишель остался ей утешением и подпорою на старость; она жила им одним и для исполнения его прихотей не останавливалась ни перед чем. Не нахвалится, бывало, им, не налюбуется на него» (Е.А. Сушкова-Хвостова).
Елизавета Алексеевна пережила отца, нескольких братьев, мужа, дочь и внука. По словам П.А. Висковатого, она «выплакала свои старые очи», когда Лермонтов был убит. Умерла она 85-летней старухой.
Миша, ребенком унаследовав от матери болезненность и, по-видимому, туберкулезную инфекцию, сам часто хворал. Он был весьма худосочен, золотушен. На нем часто показывалась сыпь, мокрые струпья, так, что сорочка прилипала к телу (П.А. Висковатов).
Бабушка считала кривизну ног внука следствием «золотухи» (туберкулеза, и с позиции современной медицины была права).
В возрасте восьми или девяти лет Лермонтов перенес тяжелую корь. Он целый месяц провел в кровати, метался в бреду (Б.М. Эйхенбаум). В 1825 году бабушка вместе с домашним доктором Анселем Леви везет внука на Кавказские минеральные воды для лечения от «золотухи».
Достаточно подробно о перенесенной болезни Лермонтов словами Саши Арбенина пишет в неоконченной повести «Я хочу рассказать вам»: «...его спасли от смерти, но тяжелый недуг оставил его в совершенном расслаблении: он не мог ходить, не мог поднять ложки. Целые три года оставался он в самом жалком положении; и если бы он не получил от природы железного телосложения, то верно бы отправился на тот свет». Что касается «трех лет» и «железного телосложения», то это авторская гипербола, так как биографы и современники ни про трехлетнюю болезнь, ни про «железное» здоровье нигде не упоминают. Но все в один голос свидетельствуют о кривоногости и чрезвычайной сутулости Лермонтова и в детском, и старшем возрасте. В поэме «Мцыри» Лермонтов так описывает малолетнего послушника, вкладывая автобиографические пометы:

Он был, казалось, лет шести,
Как серна гор пуглив и дик
И слаб и гибок, как тростник.
Но в нем мучительный недуг
Развил тогда могучий дух
Его отцов. Без жалоб он
Томился, даже слабый стон
Из детских губ не вылетал,
Он знаком пищу отвергал
И тихо, гордо умирал.

Не правда ли, как созвучны эти строфы действительной болезни Лермонтова?
Но как бы там ни было и «золотуха» – скрофулез (туберкулезное поражение кожи), и тяжелая корь наложили неизгладимый отпечаток на физический облик поэта. 
В дальнейшем будет подробно дана физическая и физиогномическая характеристика Лермонтова, а пока вернемся к детским годам Мишеля.
Лермонтов получил женское воспитание. После смерти матери он жил в доме бабушки, которая фактически порвала отношения с зятем. Боясь, что отец предъявит права на сына и украдет его, она постоянно прятала внука. Мишель же очень любил отца и после редких посещений его поместья всегда с неохотой возвращался к любимой бабушке. Рос Лермонтов в окружении бесчисленной женской челяди, среди множества молоденьких кузин. По словам П.А. Висковатова: «окруженный заботами и ласками, мальчик рос баловнем среди женского элемента».
Чтобы как-то внести мужское начало в характер мальчика, бабушка поощряла и потакала увлечению внука военными играми: в саду была устроена игрушечная батарея, дворовые мальчики наряжались в военные мундиры, внук ими командовал наподобие командира «потешного полка». Охота с ружьем, верховая езда на маленькой лошадке с черкесским седлом, сделанным вроде кресла, и гимнастика были также любимыми занятиями Лермонтова (А.Н. Корсаков). «В личных воспоминаниях моих Миша Лермонтов, – пишет М.Е. Меликов, – рисуется не иначе как с нагайкой в руке, властным руководителем наших забав, болезненно самолюбивым, экзальтированным ребенком».
Такие черты характера, как доброта, чувствительность, обязательность и услужливость в отношениях с товарищами детства, сочетались в Мишеле со своеволием, упрямством, настойчивостью, которые легко переходили в жестокость. B.C. Соловьев пишет: «Уже с детства, рядом с самыми симпатичными проявлениями души чувствительной и нежной, обнаруживались в нем резкие черты злобы, прямо демонической». Далее B.C. Соловьев упоминает о страсти Лермонтова к разрушению: «Он срывал лучшие цветы и усыпал ими дорожки, с истинным удовольствием давил несчастную муху, радовался, когда камнем подбивал курицу». 
И сам Лермонтов описывает эти деяния, вкладывая их в уста любимого им Саши Арбенина в упоминавшемся нами отрывке «Я хочу рассказать вам».
Лермонтов любил устраивать кулачные бои между деревенскими мальчишками, а победителей, с разбитыми в кровь носами, щедро одаривал сладостями. Уже юношей в праздничные дни в Тарханах ставил бочку с водкой для мужиков – участников кулачных боев. По словам П.К. Шугаева: «Лермонтову вид драки и крови доставлял удовольствие так, что у Михаила Юрьевича “рубашка тряслась” и он сам бы не прочь был поучаствовать в этой драке, но удерживало его дворянское звание и правила приличий. Победители пили водку, побежденные уходили домой, а Лермонтов всегда при этом от души хохотал!»
Так прошли отроческие годы будущего поэта. Уже в возрасте 13–14 лет он стал писать стихи, увлекался лепкой и рисованием. Не любил музыку и математику.
В 1827 году бабушка определила Мишеля в Московский благородный университетский пансион.
Образование, полученное в университете, ценилось очень высоко. Студенты гордились своим званием и дорожили своими занятиями, видя общую к себе симпатию и уважение. «Они важно расхаживали по Москве, – вспоминает И.А. Гончаров, – кокетничая своим званием и малиновыми воротниками». Лермонтов учился прилежно, удостаивался похвал преподавателей. Вместе с тем, он полюбил и светские развлечения. Так он еженедельно посещал балы в Московском благородном собрании. Мишель всегда изысканно одет, постоянно окружен хорошенькими молодыми дамами высшего общества. Товарищей же своих по университету не замечал и проходил мимо, будто был с ними незнаком. В пансионе товарищи не любили Лермонтова за его постоянное подтрунивание и приставание (Н.М. Сатин, A.M. Миклашевский). В то же время он часто уединялся, садился постоянно на одном месте, отдельно от других в углу аудитории. П.Ф. Вистенгоф вспоминает о Лермонтове: «...имел тяжелый характер, держал себя совершенно отдельно от всех своих товарищей за что, в свою очередь, и ему платили тем же. Его не любили, отдалялись от него и, не имея с ним ничего общего, не обращали на него никакого внимания». Тот же современник описывает Лермонтова так: «Роста он был небольшого, сложен некрасиво, лицом смугл; темные его волосы были приглажены на голове, темно-карие глаза пронзительно впивались в человека. Вся фигура этого студента внушала какое-то безотчетное нерасположение». Другой современник, А.З. Зиновьев, будто описывает другого человека: «Он прекрасно рисовал, любил фехтование, верховую езду, танцы, и ничего в нем не было неуклюжего: это был коренастый юноша, обещавший сильного и крепкого мужа в зрелых годах».
В университетские годы у Лермонтова стала отчетливо проявляться еще одна черта – завистливость, основанная на чувстве собственной неполноценности. Вращаясь в светском обществе, он испытывает уязвление своим «низкородным», как он считает, происхождением. С одной стороны, обедневший дворянский род шотландцев, потомков рыцаря Лерманта, будто бы имевшего какое-то отношение к Макбету, с другой – старинный, но не столбовой дворянский род Столыпиных.
Прадед Лермонтова Алексей Столыпин был лишь собутыльником знаменитого царедворца Алексея Орлова, разбогатевшего на винных откупах.
Чтобы как-то поднять значимость своего родства, Лермонтов подписывает свои письма, особенно женщинам, – «Мишель Лерма».
Ненавидя большой свет и изливая на него в стихах черную желчь, поэт все-таки позднее, только за четыре года до смерти, добьется признания великосветского общества и будет допущен в аристократические салоны. А пока светская жизнь поставила крест на дальнейшей учебе в университете, поскольку внимание к университетскому курсу будущего поэта было подорвано постоянными увеселениями. «Мне здесь довольно весело: почти каждый вечер на бале», – пишет он своей тетке М.А. Шан-Гирей в феврале 1831 (1832?) года. Мишеля оставили на второй год на первом курсе, но: «Самолюбие Лермонтова было уязвлено. С негодованием покинул он Московский университет навсегда» (П.Ф. Вистенгоф).
Весной 1832 года, сдав экзамены, Лермонтов, вопреки сетованиям бабушки, поступает в Петербурге в школу гвардейских прапорщиков и кавалерийских юнкеров в лейб-гвардии Гусарский полк.
В конце 1834 года, проведя в школе «два страшных года» (по выражению самого поэта), он был произведен в корнеты и оставлен в том же лейб-гвардии Гусарском полку.
Далее мы остановимся только на узловых моментах биографии поэта, потому что его характерологические особенности не претерпели особенных изменений, а трагической чертой пролегли сквозь недолгую жизнь Гения.
Что же это были за «два страшных года»? Биографы нигде не упоминают о том, что в юнкерской школе Лермонтову плохо жилось. Скорее наоборот. Он как всегда развлекался, приставал к товарищам, злословил, легко давал обидные прозвища, в ответ награждался тем же, но ничто его особенно не трогало. В ответ на насмешки и язвительность он только смеялся.
В 1832 году в манеже школы он получил перелом правой голени – молодая, необъезженная лошадь ударила Лермонтова копытом. Два месяца он пролежал в доме бабушки и вышел оттуда хромым (неправильно сросшийся перелом). Эта хромота стала еще более подчеркивать уродливость его внешнего облика. Вот свидетельство современника Лермонтова, видевшего его всего лишь раз (цитата по Е. Гуслярову): «огромная голова, широкий, но не высокий лоб, выдающиеся скулы, лицо коротенькое, оканчивающееся узким подбородком, угрястое и желтоватое, нос вздернутый, фыркающий ноздрями, реденькие усики и волосы на голове, коротко остриженные. Но зато глаза!.. 
Я таких глаз после никогда не видел. То были скорее длинные щели, а не глаза!.. и щели, полные злости и ума». Весь этот достаточно уродливый облик да еще сутулость и хромота позволили сотоварищам-юнкерам дать Лермонтову прозвище «Маёшка», что в переводе с французского означает «горбун». Казалось бы, эта обидная кличка должна была уязвить Лермонтова, вызвать в нем чувство еще большей неполноценности. Ведь только в женском обществе он становился самим собой – чувствительным, легко ранимым. Ничуть не бывало. Мишель будто бы похвалялся этим прозвищем, бравировал им и вывел себя в образе горбуна Вадима в одноименной повести: «...он был горбат и кривоног... лицо его было длинно, смугло... широкий лоб его был желт, как лоб ученого, мрачен, как облако, покрывающее солнце в день бури. Он был безобразен, отвратителен... в его глазах было столько огня и ума, столько неземного... на лице его постоянно отражалась насмешка, горькая, бесконечная...» и далее: «...этот взор был остановившаяся молния, и человек, подверженный его таинственному влиянию, должен был содрогнуться и не мог отвечать ему тем же, как будто свинцовая печать тяготела на его веках...»
Так вот горбатый, кривоногий, хромой с тяжелым «магнетическим» взглядом, Лермонтов все эти недостатки возвел в ранг достоинства и с упоением, смеясь, сам называл себя Маёшкой и описал в произведении «Монго», посвященном своему закадычному другу А.А. Столыпину.
П.А. Висковатов дает этимологию этого прозвища. Он считает, что происходит оно из французского la Мауеuх – так звали горбатую девушку в одном из романов Эжена Сю. Эта девушка, несмотря на свое уродство, обладала высокими нравственными качествами, что в ее образе Лермонтов считал очень симпатичными чертами характера, восхищаясь и постоянно упоминая ее в разговорах с юнкерами.
В юнкерской школе, несмотря на дисциплину, царили довольно свободные нравы. Это были не только «шалости», «школярство», несколько напоминавшие современную «дедовщину», непременным участником коих являлся и наш поэт, но кутежи, попойки, посещение «заветных домов» с девушками не очень строгих правил. И вот этот гений, поэзия которого является лучшими мировыми образами тонкой, нежнейшей любовной лирики, пишет откровенные порнографические поэмы и стихотворения, до сих пор почитаемые в офицерских кругах.
Поэмы «Гошпиталь», «Петергофский праздник», «Уланша» начинают ходить в списках, так как не могли быть напечатаны по цензурным соображениям, и создают поэту славу «Нового Баркова».П.А. Висковатов пишет: «Когда затем в печати стали появляться его истинно прекрасные произведения, то знавшие Лермонтова по печальной репутации эротического поэта негодовали, что этот гусарский корнет “смел выходить на свет со своими творениями”.

Бывали случаи, что сестрам и женам запрещали говорить о том, что они читали произведения Лермонтова; это считалось компрометирующим. Даже знаменитое стихотворение “Смерть поэта” не могло изгладить сложившейся в обществе репутации и только в последний приезд в Петербург, за несколько месяцев перед смертью, после выхода собрания стихотворений и романа “Герой нашего времени”, пробилась его добрая слава».
Служба в Гусарском полку не налагала особенной тяжести на плечи молодого корнета. Служба службой, а кутежи, оргии, посещения борделей, карточные игры, другие мужские «забавы» продолжались, и это не мешало творчеству. В данный период (1834–1837 годы) были написаны такие произведения, как «Боярин Орша», «Тамбовская казначейша», «Песня про царя Ивана Васильевича», «Бородино», и программное стихотворение, изменившее судьбу Лермонтова, – «Смерть поэта» (1837). Последовала ссылка на Кавказ, длившаяся до февраля 1838 года. Монаршей милостью Лермонтов возвращается в лейб-гвардии Нижегородский гусарский полк и вскоре производится в поручики. Сбывается заветная мечта поэта – он принят в высшем свете и «идет нарасхват». Самые лучшие произведения написаны им в этот период.
18 февраля 1840 года Лермонтов стреляется на дуэли с сыном французского посланника Эрнестом Барантом. 13 апреля 1840 года по «высочайшей конфирмации» поэт снова едет в ссылку на Кавказ в Тенгинский пехотный полк и 15 июля 1841 года погибает на дуэли от пули своего друга Н.С. Мартынова.
Н.П. Раевский вспоминает, что «все плакали как малые дети», когда Лермонтова не стало. Священник В. Эрастов опровергает это мнение: «Вы думаете, все тогда плакали? Никто не плакал. Все радовались... От насмешек его избавились. Он над каждым смеялся. Приятно, думаете, насмешки его переносить? На всех карикатуры выдумывал. Язвительный был...»
Вообще характер Лермонтова последнего периода жизни описывается с разных точек зрения, будто речь идет о двух разных людях. Одним он кажется холодным, желчным, раздражительным. Других поражает живость и веселость. Мнение общества: высокомерен, едок, заносчив. Мнение товарищей: «Когда бывал задумчив, что случалось нередко, лицо его делалось необыкновенно выразительным, серьезно-грустным; но как только являлся в компании своих гвардейских товарищей, он предавался тому же банальному разгулу, как все другие; в то же время делался более разговорчив, остер, насмешлив, и часто доставалось от его острот дюжинным его товарищам» (И.Л. Андроников).
Примечательно и другое свидетельство современника Лермонтова, относящееся к преддуэльному периоду. Бабушка поэта была пациенткой известного в то время профессора-терапевта И.Е. Дядьковского. Когда профессор собрался ехать в Пятигорск, бабушка передала с ним «гостинцы и письма» для внука. Так профессор и поэт познакомились друг с другом. Случилось это событие за несколько месяцев до роковой дуэли. Вот что по этому поводу пишет Н. Молчанов В.В. Пасеку 27 июля 1841 года: «В этот же вечер мы видели Лермонтова. Он пришел к нам и все просил прощения, что не брит. Человек молодой, бойкий, умом остер. Беседа его с Иустином Евдокимовичем (Дядьковским. – Авт.) зашла далеко за полночь. Долго беседовали они о Байроне, Англии, о Беконе. Лермонтов с жадностью расспрашивал о московских знакомых. По уходе его Иустин Евдокимович много раз повторял: “Что за умница” и далее в восторге: “Что за человек! Экой умница, а стихи – музыка, но тоскующая”». Через 6 дней после гибели поэта Дядьковский умер от передозировки снотворного.
Народная мудрость гласит: «Характер человека – его судьба». Так и характер Лермонтова – язвительно-ядовитый, насмешливый, порою злобно-мстительный – свел его в могилу.
B.C. Соловьев пишет: «Но все, я думаю, согласятся, что услаждаться деланием зла есть уже черта нечеловеческая. Это демоническое сладострастие не оставляло Лермонтова до горького конца; ведь и последняя трагедия произошла от того, что удовольствие Лермонтова терзать слабые создания встретило вместо барышни бравого майора Мартынова».
И. Тургенев пророчески прочел на смуглом лице юноши Лермонтова «зловещее и трагическое, сумрачную и недобрую силу, задумчивую подозрительность и страсть». Да и сам Лермонтов перед последней поездкой на Кавказ все время говорил об ожидающей его смерти. Эта мысль упрочилась после предсказания гадалки (нагадавшей и смерть Пушкина), что в Петербург он больше не вернется и что его ожидает отставка «после коей уж ни о чем просить не станешь».
И вообще, столько много рокового и загадочного видится в судьбе Лермонтова, что невольно согласишься с Д. Мережковским о инфернальности происхождения великого и таинственного поэта.
Я уже упоминал о характерной черте Лермонтова – двойственности, амбивалентности. Эта двойственность присутствует во всем: и в отношении к большому свету, к женщинам, к Родине и т. д.
Настойчиво стремясь попасть в великосветское общество, он в то же время ненавидит это общество всей душой, и свет отвечает ему тем же. А как император Николай I и его царедворцы могли относиться к Лермонтову, который в произведении «Смерть поэта» каких только унизительных эпитетов, оскорблений не нанес верховной знати: «надменные потомки», «подлость отцов», «рабская толпа», «палачи», «наперсники разврата» и т. д. Царь настолько ненавидел за это Лермонтова, что четырежды не подписал представление к награждению поручика за храбрость в Кавказской войне.
Конечно, можно отнестись сочувственно к юному поэту, так тяжко, до «нервной горячки», перенесшему смерть Пушкина, но можно и царя по-человечески понять, когда ему в лицо бросают такие чудовищные оскорбления. За них должны были последовать более тяжкие наказания. И только заступничество Бенкендорфа и слезы бабушки спасли поэта от каторги. (Осип Мандельштам только заикнулся о «усатом горце», как тотчас же сгинул в пересыльных лагерях ГУЛага.) Но так нас учили в школе: любой царь плох – любой поэт при этом царе хорош. Да и сейчас апологеты и панегиристы Лермонтова говорят о каком-то царском заговоре и что дуэль-то была проведена не по дуэльному кодексу, а смерть поэта от пули оскорбленного Мартынова была чуть ли не преднамеренным убийством. Оставим это на совести профессионалов-литературоведов.
У Лермонтова и через три года та же злость и ненависть.
Стихотворение «1 января 1840 г.» красноречиво говорит об этом:

Как часто, пестрою толпою окружен,
Когда передо мной, как будто бы сквозь сон,
При шуме музыки и пляски,
При диком шопоте затверженных речей,
Мелькают образы бездушные людей,
Приличьем стянутые маски...

...О, как мне хочется смутить веселость их
И дерзко бросить им в глаза железный стих,
Облитый горечью и злостью!..

И уже совсем апокалиптические пророчества, от которых стынет кровь и которые, к сожалению, сбылись, воплотившись в «русском бунте бессмысленном и беспощадном»:

Настанет год, России черный год,
Когда царей корона упадет;
Забудет чернь к ним прежнюю любовь
И пища многих будет смерть и кровь...

Посмотрите, как раздваивается отношение Лермонтова к Родине: с одной стороны, патриотические «Два великана», «Новгород», «Бородино», «Родина», наполненные славянофильским пафосом, с другой – «Прощай, немытая Россия, страна рабов, страна господ...»
Ярко выраженная двойственность проявляется у Лермонтова в отношении к женщине и в биографии, и в произведениях. С одной стороны, любовные увлечения наполнены прозрачным, светлым, чаще неразделенным чувством, с другой – ненависть к женщинам, отвергшим его ухаживания, до описания порнографических сцен в юнкерских поэмах.
Комплекс женоненавистничества внушен был Мишелю еще в детстве. Как я уже писал, рос он среди женщин, и характер воспитался женский, со слабой волей, склонностью к интриге, неспособный находить самостоятельный выход из сложных житейских обстоятельств.
«Женственность его характера, – пишет Ю. Гусляров, – замечалась и в том, что в женщине видел он не то, что должен видеть мужчина. Он не признавал за женщиной слабости. Вот и боролся с ними с полной серьезностью, с тем азартом и упорством, с которым может преследовать соперницу только женщина...» С детских лет в половом влечении Мишеньки отсутствовала тайна. Где нет тайны, там нет, как говорят сексологи, «психической составляющей копулятивного цикла», то есть любви высшей, не было романтики, не было чарующей влюбленности. Да и зачем это было нужно Мишеньке, когда дом в Тарханах был полон молоденьких и хорошеньких горничных, которых бабушка подбирала специально, чтобы внуку не было скучно.
Позднее В.Г. Белинский, который Лермонтова боготворил и ненавидел одновременно, сказал (да простят меня читатели за пошлость «неистового Виссариона»): «Мужчин он так же презирает, но любит одних женщин. И в жизни их только и видит... Женщин ругает: одних за то, что дают, других за то, что не дают... Пока для него женщина и давать – одно и то же...»
Особой жестокостью отличалось отношение Лермонтова к Екатерине Сушковой. Эта молодая красавица старше Мишеля на четыре года отвергла любовь 16-летнего «косолапого мальчика с красными глазами». Лермонтов, влюбленный в нее безумно, написал целый цикл стихов, посвященный Екатерине и названный лермонтоведами «Сушковским циклом». Нет нужды цитировать эти замечательные, полные любовной тоски стихи. Читатель при желании найдет их. Это «Вблизи тебя до этих пор...», «Благодарю», «Зову надежду сновиденьем», «Нищий», «Стансы» и пр. Через четыре года, в 1834 году, Лермонтов и Сушкова встречаются вновь, и поэт, полный мщения за неразделенную юношескую любовь, своим байронизмом увлекает Екатерину в любовный омут, но вскоре демонстративно оставляет ее, нанеся непоправимый урон репутации дворянской девушки.
Мало того, поэт засыпает Екатерину писанными собственноручно анонимными письмами с порочащими ее выдуманными фактами. Делает это Лермонтов так, что письма попадают в руки тетки Екатерины. Все эти неблаговидные поступки, которыми Лермонтов похвалялся перед А.В. Верещагиной и Е.П. Ростопчиной, детально описаны в романе «Княгиня Лиговская», где Екатерина Сушкова выведена под именем Елизаветы Николаевны. Сушкова, правда, до конца своих дней так и не узнала автора анонимных писем, но с этой скандальной историей два ее брака, которые могли состояться, распались.
Еще один неблаговидный поступок поэта, будто бы приведший к трагической дуэли, случился в отношении Софьи Мартыновой, родной сестры Николая Мартынова. Между Лермонтовым и Софьей завязался легкий роман, и, когда поэт возвращался из отпуска на Кавказ, семья Мартыновых передала для Николая запечатанный пакет, в который (Лермонтов знал это) Софья вложила свои дневники и письма. В дороге Лермонтову захотелось, видимо, узнать, что о нем думает воздыхательница, и он вскрыл этот пакет. Приехав в Пятигорск, Лермонтов сочинил романтическую историю о «пропаже» пакета и рассказал об этом Мартынову. Но вскоре по Пятигорску поползли вдруг сплетни о Софье Мартыновой, в таких деталях, которые никому не могли быть известны, но которые были изложены в «пропавших» дневниках и письмах. Мартынов потребовал от своего друга объяснений, но Лермонтов чуть ли не в один присест написал «Тамань», где подробнейшим образом описал эту «романтическую» историю. Мартынов, конечно, не поверил выдумкам друга, и многолетняя дружба прервалась.
Так Мартынов, может быть, защищал честь сестры и свое достоинство, которому ядовитыми эпиграммами и злыми карикатурами Лермонтов постоянно наносил урон?
Любовные увлечения Лермонтова всегда воплощались в поэзии.
Влюбленный в Наталью Иванову (1830–1832 гг.), он посвящает ей цикл стихотворений («НФП», «НФ», «И-вой», «Разрыв» и пр.), получивший название «Ивановский цикл». Здесь та же нежность, любовные муки, чистые, светлые, как бы одухотворенные свыше.
Последнее увлечение (1839– 1840 гг.) Лермонтова – княгиня Мария Щербатова. Ей посвящены стихи «На светские цепи...» и «Молитва». Светская молва приписывала причину дуэли Лермонтова с Барантом ревность поэта к Марии.
Была еще одна несчастливая любовь, которая может явиться образцом во всеобщей истории любви, – любовь к Вареньке Лопухиной: ей посвящены стихи 
«У ног других не забывал...», «Мы случайно сведены судьбою», «Оставь напрасные заботы», «Она не гордой красотой» и другие.
Для Лермонтова Варенька – образ святой безгрешной Мадонны, отклики этого образа и в поэтических портретах других женщин, которых поэт любил, жаждал встреч, молился на них. И постыдные, роняющие честь дворянскую и офицерскую поступки в отношении Сушковой и Мартыновой. Что же тогда говорить о Тирзах и Парашах, Уланшах и Ларисах? Вот посмотрите, как рисует женский портрет Лермонтов в поэме «Гошпиталь»:

Худая мерзостная...
В сыпи, заплатках и чирьях,
Вареного краснее рака,
Как круглый месяц в облаках,
Пред ним сияла!..

И годом раньше стихи, посвященные В. Лопухиной:

Она не гордой красотою
Прельщает юношей живых,
Она не водит за собою
Толпу вздыхателей немых.
…
Однако все ее движенья,
Улыбки, речи и черты
Так полны жизни, вдохновенья,
Так полны чудной простоты.

Но голос в душу проникает,
Как вспоминанье лучших дней,
И сердце любит и страдает,
Почти стыдясь любви своей.

А вот образ несчастной девушки Тани, подвергшейся групповому насилию отделения улан в деревне Ижорке, при переходе из Петербурга в Петергофский лагерь.
Обратите внимание, что никакой жалости к изнасилованной девушке нет, а есть только садистическое сладострастие.
Утром, когда уланы покидали ночлег:

Идут и видят… из амбара
Выходит женщина: бледна,
Гадка, скверна, как божья кара
Истощена, ...

Глаза померкнувшие впали,
В багровых пятнах лик и грудь,
Отвисла ж... страх взглянуть!
Ужель Танюша! – Таня, ты ли?

И годом раньше:

...О небо, я клянусь, она была
Прекрасна!.. я горел, я трепетал,
Когда кудрей, сбегающих с чела,
Шелк золотой рукой своей встречал.

Я был готов упасть к ногам ее,
Отдать ей волю, жизнь, и рай, и все,
Чтоб получить один, один лишь взгляд
Из тех, которых все блаженство – яд!

Вот такое совмещение идеала содомского с идеалом Мадонны.
«И будто видится сквозь пелену времени, как отчаянный юнкер в серой шинели, едва проспавшийся после угарной ночи, с душой, мутной от пьяного похмелья, стоит, прижавшись плечом к нежновоздушной барышне, где-нибудь на Зимней канавке, прислушивается к вечерним выстрелам, – и уже по искаженной душе его, как по небу полуночи, пролетает белокрылый ангел» (Б. Садовской).

Итак, прощай! Впервые этот звук
Тревожит так жестоко грудь мою.
Прощай! Шесть букв приносят столько мук,

Уносят все, что я теперь люблю.
Я встречу взор ее прекрасных глаз
И может быть... как знать... в последний раз.

И еще одна характерная черта образа Лермонтова – беспредельная печаль и тоска, идущие из самых потаенных глубин души поэта, этого «ночного светила русской поэзии», как сказал о нем Д. Мережковский, проведя антитезу между Лермонтовым и Пушкиным (Пушкин – «дневное светило»).
В. Белинский заметил, что произведения Лермонтова поражают читателя безотрадным безверием в жизнь и чувства человеческие, при жажде жизни и избытке чувства... Страшен этот глухой, могильный голос нездешней муки:

И скучно и грустно, и некому руку подать
В минуту душевной невзгоды...
Желанья!.. что пользы напрасно и вечно желать?..
А годы проходят – все лучшие годы!

или:

На жизнь надеяться страшась,
Живу, как камень меж камней,
Излить страдания скупясь...

или:

Прими, прими мой грустный труд
И, если можешь, плачь над ним;
Я много плакал – не придут
Вновь эти слезы...

или:

Закат горит огнистой полосою,
Любуюсь им безмолвно под окном,
Быть может, завтра он заблещет надо мною,
Безжизненным холодным мертвецом...

или:

Всегда кипит и зреет что-нибудь
В моем уме. Желанье и тоска
Тревожат беспрестанно эту грудь.
Но что ж? Мне жизнь все как-то коротка...

или:

Оборвана цепь жизни молодой,
Окончен путь, бил час, пора домой,
Пора туда, где будущего нет,
Ни прошлого, ни вечного, ни лет...или уже совсем жуткое:

...И я сошел в темницу, длинный гроб,
Где гнил мой труп, и там остался я.
Здесь кость была уже видна, здесь мясо
Кусками синее висело...

или:

Не льстит мне вспоминанье дней минувших,
Я одинок над пропастью стою...или уже пророческое:
Я говорил тебе: ни счастия, ни славы
Мне в мире не найти; настанет час кровавый,
И я паду, и хитрая вражда
С улыбкой очернит мой недоцветший гений...

И запредельная тоска в «Думе»:
И прах наш, с строгостью судьи и гражданина,
Потомок оскорбит презрительным стихом,
Насмешкой горькою обманутого сына
Над промотавшимся отцом.

Литературоведы подсчитали, что в лирике Лермонтова на тысячу слов текста самыми употребительными являются: слеза – 365 раз, судьба – 278, смерть – 273, умереть – 253, плакать – 215, конец – 175, мука – 155, тоска – 143, в то время как улыбаться – 57, удовольствие – 55, жалеть – 53.
«И чем дальше мы отдаляемся от Лермонтова, чем больше проходит перед нами поколений, тем более вырастает в наших глазах скорбная и любящая фигура поэта, "взирающая на нас глубокими очами полубога из своей загадочной вечности..."» (С.А. Андреевский).
Этот тяжкий для меня психопатологический очерк о М.Ю. Лермонтове я закончу стихотворением другого поэта – В. Брюсова:

Казался ты и сумрачным и властным,
Безумной вспышкой непреклонных сил.
Но ты мечтал об ангельски-прекрасном,
Ты демонски-мятежное любил.

Ты никогда не мог быть безучастным,
От гимнов ты к проклятиям спешил
И в жизни верил всем мечтам напрасным:
Ответа ждал от женщин и могил!

И не было ответа. И угрюмо
Ты затаил, о чем томилась дума,
И вышел к нам с усмешкой на устах.
И мы тебя, поэт, не разгадали,
Не поняли младенческой печали
В твоих, как будто кованых стихах!
6–7 мая 1900 г.

Feci quod potui – faciant meliora potentes!*

Персоналии

Барант Эрнест – сын французского посланника. Соперник Лермонтова, участник дуэли.
Барков И.С. – поэт пушкинской поры, переводчик, знаменит порнографическими стихами.
Брюсов В. – русский поэт-символист.
Висковатов П.А. – историк литературы, биограф Лермонтова.
Вистенгоф П.Ф. – соученик Лермонтова по Московскому университету, литератор.
Верещагина А.В. – родственница Лермонтова, с 1828 г. – близкий друг.
Дядьковский И.Е. – профессор, ученик проф. Мудрова, терапевт.
Ганнушкин П.Б. – профессор-психиатр, главный врач психиатрической Преображенской больницы в г. Москве.
Зиновьев А.З. – педагог, первый наставник Лермонтова.
Иванова П.Ф. (Обрескова) – знакомая Лермонтова, предмет юношеского увлечения.
Корсаков А.Н. – литератор, военный.
Кречмер Э. – немецкий психиатр, профессор, автор труда о характерах людей.
Лопухина В.А. (Бахметева) – самая глубокая сердечная привязанность Лермонтова.
Мартынов Н.С. – друг, сослуживец и убийца Лермонтова.
Меликов М.Е. – художник, портретист Лермонтова.
Мережковский Д.С. – русский писатель-эмигрант.
Молчанов Н. – свидетель встреч Лермонтова с И.Е. Дядьковским.
Миклашевский A.M. – соученик Лермонтова по пансиону и школе юнкеров.
Пасек В.В. – этнограф, славянофил, друг Герцена.
Ростопчина Е.П. – графиня, писательница, юное увлечение Лермонтова.
Раевский Н.П. – знакомый Лермонтова, сослуживец по Кавказской кампании.
Сатин Н.М. – соученик Лермонтова по пансиону, переводчик, друг Герцена и Огарева, автор стихотворения «Лермонтову».
Соловьев B.C. – религиозный философ, поэт.
Столыпин А.А. (Монго) – двоюродный дядя, друг и сослуживец Лермонтова.
Сушкова-Хвостова Е.А. – знакомая, юношеское увлечение Лермонтова. Мемуаристка.
Шан-Гирей М.А. – двоюродная тетка Лермонтова, племянница бабушки Арсеньевой.
Шугаев П.К. – пензенский помещик, краевед.
Щербатова М.А. – княгиня, вдова, позднее увлечение Лермонтова (1839–1840 годы).
Эрастов В.Д. – протоиерей.