Психиатрия Всемирная психиатрия
№03 2012

Я ощущала некоторый дискомфорт, читая статью Bellack и Drapalski. Возможно, это связано с тем, что мы с ними пришли к этой теме различными путями. Мой путь начался с того, что в возрасте около 20 лет я пережила опыт большого психического дистресса и взаимодействия со службами охраны психического здоровья. С тех пор я применяю ценности международного движения потребителей переживших болезнь с целью побудить службы и более широкие слои общества уважать опыт переживших сумасшествие, улучшать пути преодоления этого опыта и относиться к нам как к равным по правам гражданам. Словом, эти ценности базируются на платформе самоопределения. Как уполномоченный представитель по психическому здоровью в Новой Зеландии, я должна была помочь сформулировать, что представляет собой подход «recovery» в национальном контексте. Это включало критику медицинских и других подходов, использующих дефицитарную модель, сомнения в отношении принудительного лечения, а также продвижение социальной справедливости как ключа к «recovery». Эти темы не всегда отчетливо фигурируют в международной литературе на эту тему (1).
Испытанный мною дискомфорт, возможно, порожден тем, что я не нахожусь по ту же сторону, что и авторы – в «широкой церкви» людей, занимающихся «recovery». Складывается впечатление, что Bellack и Drapalsky недостает глубокого критического анализа господствующих убеждений и структур, которые задают формы ответа психиатрических служб и социума на сумасшествие. Для тех из нас, кто получил знания главным образом посредством пережитого опыта и анализа деятельности движения потребителей переживших болезнь, критика этих убеждений и структур является необходимой для трансформации служб и сообществ в направлении поддержки «recovery».
Bellack и Drapalski описывают «recovery» как модель, но я всегда видела в нем скорее философию. Модель – это шаблон, процесс или дизайн, руководящий действиями людей, в то время как философия в этом контексте – это набор убеждений, управляющих моральными ценностями, которые мы приписываем поступкам людей. Модель может быть эмпирически протестирована, а философия, ввиду своей фундаментальной природы, может быть лишь аргументирована. Я думаю, что мы должны определять моральную ценность практической модели, прежде чем проводить эмпирические исследования ее эффективности. Это заставляет меня не соглашаться с жалобами Bellack и Drapalski о том, что «модель recovery» основана на личных оценках, качественных исследованиях и политических консенсусных заявлениях, что она является расплывчатой и с трудом может быть протестирована. Это может фрустрировать некоторых психологов-исследователей, для которых эмпиризм, по-видимому, важнее ценностей, но меня это не волнует.
Я также почувствовала некоторую критичность авторов в отношении лидеров потребителей, переживших болезнь и ученых за то, что они не смогли представить более качественного набора данных, доступных для анализа и тестирования. Если дело обстоит так, я думаю, что их критика является недостаточно обоснованной. Хотя количество ученых из числа потребителей переживших болезнь растет (и, кто знает, может быть, авторы обнаружат себя среди них), они все еще представляют собой крошечную, разрозненную и скудно обеспеченную группу. Насколько мне известно, нигде в мире нет отделов, специализирующихся на исследованиях пользователей переживших болезнь, но, разумеется, существуют сотни хорошо обеспеченных психологических подразделений.
Я не против обобщения человеческого опыта или измерения показателей «recovery» у индивидов или в популяциях, но у меня складывается впечатление, что главная ценность для авторов состоит во внедрении своего рода упрощенной науки, в то время как для меня – в почтении к пережитому опыту и справедливости в системах помощи и в обществе. Вот почему авторы статьи и люди с мировоззрением близким моему могут встретить трудности на пути достижения консенсуса по вопросу о том, как проводить исследования «recovery». Однако важно то, что мы, тем не менее, пытаемся это сделать.