Психиатрия Психиатрия и психофармакотерапия им. П.Б. Ганнушкина
№03 2011

…труда и времени наша работа все же потребовала больших. Очень большую помощь оказал нам П.М.Зиновьев –
без его участия в этом деле мы бы не справились с нашей задачей.
П.Б.Ганнушкин в предисловии к «Клинике психопатий»

Резюме. Неопубликованные воспоминания ученика А.Б.Ганнушкина о совместной работе.
Ключевые слова: воспоминания, П.Б.Ганнушкин, П.М.Зиновьев.

The memoirs of P.M.Zinoviev about P.B.Gannushkin

Summary. A unpublished memoirs of P.M.Zinoviev about his teacher in psychiatry – Petr Borisovich Gannushkin.
Key words: memoirs, P.B.Gannuchkin, P.M.Zinoviev.

В самом основании советской психиатрии Петр Борисович Ганнушкин (08.03.1875 Новоселки Рязанской губернии – 23.02.1933 Москва) возвышается одинокой патриархальной фигурой. Кажется, что для такого сравнения есть достаточные основания.
Ганнушкин – первый московский профессор, получивший в мае 1918 г. от советской власти кафедру психиатрии Московского университета – психиатрическую кафедру №1 в Советской России.
Рекомендованные им психиатры-соратники – Кащенко, Захаров и Прозоров – вошли в состав первой психиатрической секции Совета врачебных коллегий, вскоре преобразованного в Наркомздрав.
П.Б.Ганнушкин породил психиатрическую школу и кузницу кадров, из которой вышли руководители и профессора почти всех кафедр психиатрии и большинства научных психиатрических институтов.
В этом отношении с ним не может сравниться ни один советский психиатр. Петр Борисович умер давно и преждевременно (в 1933 г. на 58-м году жизни), но успел обессмертить свое имя. Его именем были названы улица, Московский институт психиатрии и городская клиническая психиатрическая больница №4, ему посвящаются сборники научных трудов, монографии и психиатрические журналы. В Москве оно стало нарицательно популярным именем одной из самых известных психиатрических больниц. По инициативе А.Г.Гериша в больнице им. П.Б.Ганнушкина создан и действует музей проф. Ганнушкина с его бронзовым бюстом.
Поколения учеников не забывали великого учителя никогда и собирались на посвященные его памяти регулярные юбилейные конференции и ежегодные ганнушкинские чтения. Они развивали его концепции динамики психопатий, пограничной, «малой психиатрии», «нажитой психической инвалидности» как самостоятельного заболевания, которое по аналогии с признанным в мировой психиатрии «корсаковским психозом» (Жолли) предлагали именовать «болезнью Ганнушкина» (В.М.Морозов).
Также хорошо его помнят ученики учеников и последующие за ними поколения психиатров. В отечественной психиатрии оно незабвенно.
Что касается научного значения Ганнушкина, то это, прежде всего, клиника и динамика психопатий. А в этой творческой лаборатории Ганнушкина ближе Зиновьева к нему не стоял никто. Поэтому настоящую рубрику мы открываем уникальными, ранее не опубликованными воспоминаниями о проф. Ганнушкине его близкого помощника по написанию «Клиники психопатий» и разработке совместного проекта книги «Малая психиатрия», выдающегося отечественного психиатра проф. Петра Михайловича Зиновьева*. Ему же принадлежит предисловие к монографии и проникновенный некролог о Ганнушкине, который не дожил до выхода в свет своей «лебединой песни», но успел подписать корректуру. В предисловии самого Ганнушкина Петр Михайлович был увековечен как уникальный и совершенно необходимый помощник – единственный человек, которому П.Б.Ганнушкин выразил подчеркнутую благодарность за создание этого труда, потому что без его помощи этот труд возможно «не мог быть написан». Хотя по свидетельству самого П.М.Зиновьева статьи для «Клиники психопатий» были написаны П.Б.Ганушкиным задолго до их знакомства. Вдова ученого Софья Ганнушкина в личном послании П.М.Зиновьеву в Баку 17 марта 1937 г. отметила: «Вы помогали П.Б. писать книгу, подготавливали ему материал, и справедливо, чтобы Вы что-нибудь заработали».
Удивительно, но имя проф. Зиновьева предано почти полному забвению*. Лишь сравнительно недавно мною опубликован краткий очерк «К 125-летию со дня рождения: П.М.Зиновьев и его книга “Душевные болезни в картинах и образах”» (НПЖ, 2007; вып. 4), предисловие к переизданию этого труда (МедПресс, 2008 г.) и персональная статья (БРЭ, 2008; Т. 8: с. 496). Но в то время еще никто (даже ближайшие ученики) не знал его биографии до окончания Московского императорского университета в 1907 г. Причина – классовое происхождение, которое само по себе могло стоить ему жизни. По отцу он происходил из купцов 2-й гильдии, а в 1905 г. женился на Астафьевой Надежде Николаевне, принадлежавшей к старинному роду столбовых дворян. Но и за собственные фронтовые заслуги как старший военврач, царский капитан в Первую мировую войну он был награжден орденами Святой Анны, Святого Станислава с бантом, орденом Святого Георгия 3-й степени и автоматически по закону Российской Империи переходил в сословие дворян. Кстати, он рос в старинном уездном городе Крапивне Тульской губернии по соседству с другим будущим учеником Ганнушкина – Тихоном Ивановичем Юдиным, влиянию которого обязан выбором медицинского факультета и призванием психиатра.

*Выражаю сердечную признательность внукам проф. Зиновьева – Алексею Павловичу и Николаю Павловичу Зиновьевым за предоставленные из архива ученого документы и рукопись, которые ранее не публиковались.


П.М.Зиновьев «Воспоминания о П.Б.Ганнушкине»
Начну с краткого предисловия. Я хочу рассказать то, что я помню о Ганнушкине, с которым в последний период его жизни меня связывали близкие дружеские отношения, без особых прикрас и без критических оценок – так, как я помню. Мне бы хотелось вызвать у присутствующих здесь не иконописный образ, а живое лицо с его положительными и отрицательными качествами – конечно, так, как они представлялись мне, предоставив оценку слушателям. Отношения наши строились исключительно на почве совместной работы, и беседы, которые мы вели между собой, касались почти исключительно психиатрических вопросов. Поэтому волей или неволей мне придется сообщать и об его высказываниях по вопросам, о которых здесь уже делали сообщения Татьяна Павловна (Симпсон) и Олег Васильевич (Кербиков). Причем, возможно, возникнут и некоторые противоречия: им приходилось приводить излагаемые ими взгляды в определенную систему, я же буду говорить о впечатлениях, об отдельных разговорах.
Первая, правда, односторонняя встреча моя с Ганнушкиным была еще в годы моего студенчества. Перейдя на 5-й курс, я в расписании обязательных и необязательных курсов лекций увидел приват-доцентский курс Ганнушкина «Патологические характеры». Фамилия автора курса мне ничего не говорила, но его заглавие меня заинтересовало, и я решил пойти послушать, что будет говорить неизвестный мне доцент. Читать он был должен в аудитории нервной клиники, а к назначенному часу начала лекции нас, студентов, собралось всего 3 или 4 человека. Появился лектор и издалека осторожно выглядывал, пришел ли кто его слушать. В течение нескольких минут мы осторожно прохаживались – студенты с одной стороны, ближе к лестнице, около аудитории, а Ганнушкин – на другом конце – ближе к клиническим кабинетам. По-видимому, мы вошли в аудиторию и заняли в ней места первыми, за нами вошел Ганнушкин и начал читать. Читал он по тетрадке одну из статей, которые вскоре стали печататься в «Современной психиатрии», о типах психопатических личностей, а незадолго до его смерти, слегка переработанные, вошли в его книгу «Клиника психопатий». Не помню, была ли это статья об истерических личностях или о психастениках, но помню, что на меня она большого впечатления не произвела, – Ганнушкин в то время еще не выработал в себе той своеобразной манеры чтения лекций, которая позднее создала ему такую популярность на кафедре. На следующие его лекции я не ходил.
По окончании университета я поступил в своеобразное существовавшее тогда учреждение «Центральный полицейский приемный покой для душевнобольных», которое возглавлялось А.Н.Бернштейном и старшим ординатором которого был В.А.Гиляровский. Здесь иногда упоминалась фамилия Ганнушкина, который в то время был редактором «Современной психиатрии», органа, основанного группой психиатров, стоявшей в оппозиции к руководству редакции «Журнала им. Корсакова» и стремящейся быть выразительницей левых кругов русских психиатров. Редактором журнала был Бернштейн. Между обоими редакторами были отношения, если можно так выразиться, недружелюбного сотрудничества. Кроме того, Ганнушкин ко времени моего поступления в приемный покой уже работал ординатором теперешней больницы Кащенко, т.е. был городским врачом, а между городскими врачами-психиатрами и врачами приемного покоя, полицейского учреждения, всегда существовала плохо скрываемая враждебность. Руководитель моих первых шагов на психиатрическом поприще, теперь уже забытый доктор Богданов, упоминая о Ганнушкине, обычно описывал его как человека, склонного к закулисным интригам. У меня все-таки под влиянием прежних разговоров с Юдиным сохранился по отношению к Ганнушкину скорее некоторый пиетет, проистекавший из представления о нем как об участнике прогрессивной группы психиатров, борющихся против деспотизма. В 1910 г. был II Всероссийский съезд психиатров и невропатологов, на котором той группе, к которой принадлежал Ганнушкин, удалось благодаря хорошей организованности провести в правление образованного на съезде Союза психиатров и невропатологов несколько молодых активных психиатров, в том числе Ганнушкина, Юдина, Гуревича. Вновь выбранное правление Союза поручило Ганнушкину организовать при правлении особый орган, который должен был наладить информацию членов Союза о деятельности правления. Этот орган был назван «Справочным бюро» и должен был издавать не периодически, по мере поступления материала «Справочный листок». И вот, к моему удивлению, в одно из моих дежурств в приемном покое мне, тогда еще совершенно неизвестному, только еще начинающему врачу позвонил по телефону Ганнушкин и предложил принять участие в работе этого справочного бюро и «Справочного листка». Кроме меня с таким же предложением Ганнушкин обратился к Довбне, Розенштейну и Прозорову. Члены справочного бюро по приглашению Ганнушкина стали по мере надобности собираться у него на квартире. Эти собрания носили не формальный, а дружески-интимный характер. С этого и началось мое знакомство с Ганнушкиным, довольно быстро принявшее теплый характер, окрашенный почтительностью с моей стороны и дружески покровительственным участием – с его стороны, причем покровительственность выражалась исключительно в охотной даче советов, но не в третировании свысока. Такие отношения продолжались до 1912 г., когда я ушел из центрального приемного покоя и поступил экстерном в больницу на Канатчиковой даче, т.е. теперешнюю больницу им. Кащенко. Сделал я это по совету Ганнушкина, который дружески помогал мне в первых шагах на новом месте работы. Тут я увидал, в чем заключалась «интриганская» его деятельность: он любил и умел группировать вокруг себя людей, и в то время, когда я пришел в больницу Кащенко, он был уже центром активной передовой группы психиатров, к которому почтительно прислушивался и главный врач больницы доктор Мальшин.
За те два года, что я пробыл в больнице, вплоть до начала Первой мировой войны Ганнушкин «перетянул» туда из провинциальных больниц ряд своих прежних товарищей по психиатрической клинике – Юдина, Гуревича, Гейера, а также Прокофьева. Благодаря его влиянию прошел в ординаторы и я. Один небольшой инцидент, имевший место перед самым началом войны, может показать удельный вес, который он начал приобретать среди московской врачебной общественности. В то время порядок назначения на должности ординаторов московских городских психиатрических больниц был такой: кандидат на вакантную должность подвергался баллотировке сначала во врачебной конференции больницы, затем в психиатрической комиссии, состоявшей из всех городских психиатров, и наконец, во врачебном совете главных врачей всех городских больниц, после чего подлежал утверждению члена Городской управы, ведающего медицинскими делами. Я был избран во всех трех совещательных органах, оставалось только утверждение, но когда замещавший главного врача Н.П.Бруханский приехал по делам к члену Городской управы, тот ему сказал, что не хочет утверждать Зиновьева, так как, по его сведениям, Ганнушкин на Канатчиковой даче подбирает группировку молодых левых врачей. Правда, несмотря на это заявление мое утверждение все же состоялось. Кроме меня и перечисленных Юдина, Гуревича, Гейера и других, в «группировку» Ганнушкина входили также и оставались в ней до его смерти Громбах и Прозоров.
Война прервала наше знакомство, и я вновь увидал Ганнушкина только в 1918 г. Тогда он был одним из главных инициаторов начала деловой работы психиатров в органах здравоохранения молодой советской власти. При его непосредственном участии была организована психиатрическая секция Совета врачебных коллегий, преобразованного через несколько месяцев в Народный комиссариат здравоохранения. С работниками этой секции Кащенко, Захаровым и Прозоровым у него были близкие дружеские отношения, и начавшаяся тогда оживленная организационная работа стала проходить при его идейном соучастии. В отделе здравоохранения Московского Совета также была организована психиатрическая секция, заведующим которой был назначен Громбах, который первым своим делом предпринял организацию внебольничной психиатрической помощи, создав институт районных психиатров. Мероприятие это было задумано и в деталях обсуждено совместно с Петром Борисовичем. В дальнейшем я работал в клинике Второго мединститута, а Ганнушкин получил кафедру на Девичьем поле, и мы встречались редко. От времени до времени он собирал у себя кружок близких ему людей, работавших в разных московских учреждениях, иногда вместе с приезжавшими в Москву провинциальными близкими ему психиатрами, причем на происходивших беседах обсуждались преимущественно возможности в новых созданных Советским правительством благоприятных условиях перестройки психиатрической работы в смысле преобразования колониальных учреждений лечебного типа.
С 1925 г. я в течение пяти лет снова работал вместе с Ганнушкиным в качестве его ассистента. Этот период я вспоминаю как один из самых ярких и интересных этапов психиатрической работы. С самого начала я был поражен тем духом простоты, непринужденности и товарищеского сотрудничества, который господствовал в клинике. В манере обращения Ганнушкина с нами, врачами клиники, и со всем средним и младшим персоналом не было ничего начальнического, он руководил скорее как старший товарищ, одинаково приветливо беседуя как со швейцаром, так и со старшим ассистентом. У него не было приемных часов, и все время, когда он был в клинике, он проводил в кругу ассистентов и ординаторов, непринужденно беседуя на психиатрические темы, обходя и разбирая больных. Он очень любил консультации в амбулатории клиники относительно больных, которых ему показывали ассистенты. Весь прием в клинику обязательно проходил через него. Как он говаривал, что врач, кладущий в клинику больных, тем самым делается ее хозяином. Обходы Ганнушкина были короткими, в них он скорее здоровался с больными, слегка осведомляясь об их самочувствии, и в их присутствии ничего не обсуждал с сопровождавшими его врачами. Беседы происходили чаще всего в вестибюле по выходе из отделения. Два раза в неделю происходили короткие конференции, на которых он слушал доклады врачей о находящихся в клинике больных. Раз в неделю, после обхода, происходил разбор кого-нибудь из больных. Беседу с больным и последующий детальный разбор проводил ведущий его ординатор, затем его слова дополнял ассистент, остальные участники конференции большею частью довольно живо принимали участие в обсуждении. В заключение сам Ганнушкин говорил обыкновенно всего несколько слов, часто в такой форме: «А я думаю, что это скорее пресениальный психоз» (или говорил какой-нибудь другой диагноз, нередко совсем не мотивируя, почему он так говорит). Все конференции продолжались не дольше часа, я помню только несколько совершенно особых случаев, когда разбор больных затягивался и мы сидели лишние полчаса. Такое сжатое ведение заседаний вообще было характерно для Ганнушкина: я видел, как он председательствовал на заседаниях организационных комитетов по созыву съездов и совещаний, и всегда он решительно обрывал выступавших ораторов, если они начинали повторяться или уклонялись от темы обсуждения. Такие заседания он также всегда кончал не более как в час.
Более или менее длительное, связное и последовательное изложение своих мыслей по психиатрическим вопросам Ганнушкин давал почти исключительно на лекциях, которые усиленно посещались не только студентами, очень их любившими, но не всегда в полной мере понимавшими, – на них приходили в большом количестве работавшие в разных учреждениях зрелые московские психиатры, особенно районные. Центральной частью лекции всегда были описание и демонстрация интересного больного или больных, самый разбор их всегда давался в коротких, но метких и запечатлевавшихся фразах. В заключение каждой лекции давалось короткое резюме относительно того заболевания или того вопроса, которому была посвящена лекция. Здесь надо прибавить, что Ганнушкин очень высоко ценил хорошие истории болезни: после того как он начал издавать сборники трудов клиники, он нередко говорил, что в этих сборниках он ценит главным образом приводимые в статьях истории болезни – они, по его мнению, являются тем ценным материалом, который может понадобиться в дальнейшем несмотря на изменение психиатрических воззрений, а теоретические рассуждения быстро устаревают и теряют свой интерес. Сотрудники Ганнушкина по клинике больше, чем из лекций, узнавали его мысли по психиатрическим вопросам, по коротким летучим замечаниям, которые он делал при отдельных беседах, часто на ходу, сам не придавая им особого значения. Эти отдельные замечания почти всегда были интересны и содержательны, иногда в нескольких словах ставя или освещая какую-нибудь новую проблему.
Я думаю, хорошо известно, что Ганнушкин придавал громадное значение при оценке болезней роли, которую для ее симптоматики и течения играет индивидуальность больного, кроме того, он считал, что психические заболевания редко развиваются у людей с вполне уравновешенной психикой, поэтому при разборе больных требовалось, в первую очередь, определить индивидуальные особенности заболевшей личности в плоскости определения, к какому типу психопатий она относится. Вообще учение о психопатиях в течение всей его психиатрической деятельности было его центральным интересом: с попыток характеристики отдельных групп «патологических характеров» он начинал свою деятельность и связным изложением статики и динамики психопатий закончил свой жизненный путь. В дальнейшем он мечтал, уже перед самой смертью, о новой работе – «Малой психиатрии», в которой можно было бы изложить болезненное состояние, не требующее стационирования, т.е. короткие психиатрические эпизоды и формы с мало выраженной симптоматикой. Этот план, конечно, остался, к сожалению, невыполненным.
Коснусь очень кратко некоторых основных психиатрических воззрений Петра Борисовича, во многом теперь уже несовременных. Он был, если можно так выразиться, психиатрическим империалистом и любил заявлять, что психиатрия должна вмешиваться во все стороны человеческих отношений, как индивидуальных, так и социальных. Как-то раз, во время одной из летучих бесед в вестибюле, он шутя сказал окружавшим его врачам: «Хотите, любого из вас положу в клинику и прочитаю о нем лекцию». Понятие психопатии он трактовал очень расширительно и применял этот термин как к крупным, так и к сравнительно незначительным характерологическим аномалиям. Кроме того, это слово совершенно не имело для него того морально отрицательного характера, который часто теперь в него вкладывается. Раз в беседе со мною он, говоря о своем знакомом, крупном ученом, к которому он относился очень положительно, прибавил в полном восхищении: «А психопатище-то какой!» Кстати, приступая к работе над своей книгой о психопатиях, он на словах охотно употреблял выражение «конституциональная психопатия» и для себя считал их состояния врожденными, конечно, признавая большое влияние на формирование личности среды, условий жизни, перенесенных заболеваний и прочее. Однажды он бросил мне такое замечание: «У Герцена где-то есть фраза – “Он был не от природы, а от жизни задумчив и тих” – так не бывает: задумчив и тих человек бывает от природы, а не от жизни». К проблеме наследственности он не проявлял актуального интереса и, мне кажется, скептически и несколько иронически относился к менделеевским концепциям о количественных закономерностях наследования, во всяком случае, он редко останавливался на обсуждении вопроса о том, какую роль в генезе того или иного заболевания играет наследственное отягощение.
Как я уже упомянул, он мало ценил теорию. Он очень внимательно читал Павлова и очень редко пытался делать какие-нибудь патофизиологические аналогии по отношению к клиническим данным. Когда я заговаривал с ним относительно общих вопросов психопатологии, например о генезе галлюцинаций, об основах возникновения бреда, его глаза приобретали скучающее выражение и он старался перевести разговор. Его можно было бы обвинить в том, что по имевшему одно время большое хождение выражению называлось «ползучим эмпиризмом»: по его словам, в психических заболеваниях его больше всего интересовало то, что называется «картиной болезни». В частности, он говорил иной раз, что каждый больной очень его интересует только при первом свидании, а второй раз ему уже становится скучно. Как-то он сказал: «Вот представьте себе состояние тоскливого депрессивного больного – он просыпается утром, для него все темно, все мрачно, все безвыходно, на сердце тяжесть, а в голове нет мыслей. Какая красота!»
Систематической работы со своими ординаторами он как будто не вел, ограничиваясь самое большее дачей тем исключительно клинических советов, предоставив желающим работать по биохимии под руководством Серейского и по патологической анатомии у Гуревича. Непосредственно клиническое руководство оставалось в руках у ассистентов, охотно им занимался и Т.А.Гейер. Все-таки уже к концу первого года работы в клинике молодой врач «ординатор или экстерн» начинал прекрасно разбираться в психиатрических понятиях, в клинике отдельных психозов, начинал писать очень хорошие истории болезни и правильно ставить диагностики. Казалось, что психиатрические знания впитывались им с воздухом клиники. Однажды при встрече со мною он сказал: «А вы знаете, эту больную недавно привели ко мне в клинику с анамнезом – настоящая параноидная шизофреничка». По-видимому, соображения о недостаточности диагнозов о состоянии больных заставляли его категорически отказывать в приеме больным, в отношении которых нельзя было собрать объективного анамнеза.
Писал он мало. Кроме книги о психопатии, за годы заведования кафедрой он дал несколько очень коротких, но всегда очень содержательных статей. Стиль его очень оригинальный, но совершенно лишенный украшений фразами. Он не любил и публичных выступлений: часто председательствуя на собраниях, он на моей памяти, кроме лекций, не выступал с публичными речами.
И последний вопрос. Он считал себя, конечно, учеником Корсакова, но еще в большей степени свои взгляды он формировал под влиянием западных психиатров, сначала французских, потом Крепелина, а в последнее десятилетие своей жизни – как он сам замечает в предисловии к первому тому трудов клиники – под влиянием Кречмера.