Психиатрия Психиатрия и психофармакотерапия им. П.Б. Ганнушкина
№03 2024

Evolutionary interpretations of suicidal behavior

N.Yu. Pyatnitskiy  
FSBSI «Mental Health Research Center», Moscow, Russia

Abstract
The article presents an analysis of the understanding of human suicidal behavior in modern concepts of evolutionary psychiatry and psychology. According to the evolutionary approach, the behavior of biological organisms is aimed at maintaining or improving their «adaptation to life». Suicidal behavior is the “antithesis” of all other behavior in humans and animals, an exception to the dominant orientation of behavior towards preserving life. At the same time, suicidal behavior in humans is not uncommon. It has been observed from ancient times to the present day and is characteristic of the most culturally diverse societies, and is even more common in some primitive cultures than in high-tech ones. Among animals living in the wild, ethologists have described 4 types of “suicidal” behavior, but true “self-destructive” behavior is believed to be observed in animals only in captivity. In humans, according to the “ethological” concept of D. deCatanzaro, suicide is not as maladaptive as it seems; suicide does not significantly damage the genetic content of the population that explains its relative resistance to the effects of natural selection; and the behavior of people that is limited to suicide attempts (“suicidal mimicry”) is “adaptive.” According to cognitive-behavioral concepts, suicide is not determined by genetic factors, but by imitation and learning, since a genetic mutation favorable to suicide, from the point of view of behaviorists, would be quickly eliminated. Currently, evolutionary psychologists and psychiatrists emphasize the “fundamental randomness” of suicidal behavior and the uncertainty of assessing suicide risk at the individual level.
Keywords: suicide, suicide-like behavior, evolutional psychiatry and psychology, ethology.
For citation: Pyatnitskiy N.Yu. Evolutionary interpretations of suicidal behavior. Psychiatry and psychopharmacotherapy. 2024; 3: 11–18. DOI: 10.62202/2075-1761-2024-26-3-11-18   

Постепенное проникновение эволюционной теории Чарлза Дарвина [1, 2] в медицину, психологию и – за последние десятилетия – в психиатрию позволило представить генез и механизмы суицидальности в новом свете. Согласно эволюционному подходу, поведение биологических организмов направлено на поддержание или улучшение «приспособленности» к жизни. Суицидальное поведение является «антитезой» всему другому поведению у человека и животных, «исключением» из доминирующей ориентации поведения на сохранение жизни. В то время как давление естественного отбора должно, казалось бы, только благоприятствовать селекции поведенческих склонностей к распространению собственных генов, суицид «убирает» гены индивидуума из популяционного «генетического пула». 
Локомоторное поведение живого организма ориентировано в направлении пищи, химически и климатически благоприятных обстоятельств и в обратном направлении от хищников. Гены, способствующие адаптивному поведению, размножаются благодаря естественному отбору, а отвечающие за дезадаптивное поведение – элиминируются. Индивидуум ведет себя адаптивно благодаря давлению селекции на поколения его предков. Индивидуумы, не оставляющие после себя прямых потомков («нерепродуктивные»), также могут действовать, способствуя продолжению существования их генов в популяции («инклюзивная приспособленность» [3, 4]). Так, например, бесплодная женщина может помогать вырастить детей своей сестры. Но индивидуумы могут систематически помогать и не-родственникам (людям, не разделяющим с ними их общие гены), получая нечто взамен («реципрокный альтруизм» [5]).
Направленность поведения на максимальное увеличение «приспособленности» не означает, что все поведение «генетически детерминировано». Аналогично естественному отбору, происходит обучение («learning») по типу «оперантного кондиционирования» [6], при котором реакции, подкрепленные «биологически благоприятным результатом», учащаются, а не подкрепляемые таковым, или с «неблагоприятным» биологическим результатом, становятся реже. У людей и некоторых других видов высших животных экспериментальная психология установила более сложные типы обучения, включая обучение «наблюдением» или «викарное обучение» [7]. Несмотря на «пластичность» репертуара ответов при обучении различных видов животных, на него способных, механизмы (биохимические и нейрофизиологические), на которых строится обучение, во многом являются врожденными, и эволюция способствует селекции «предпочтительного для приспособленности» выученного поведения. Некоторые эмоциональные и мотивационные составляющие поведения у животных и людей могут быть фиксированными (например, реакции на вкусовые ощущения сладкого и соленого и пр.). Одним формам поведения обучаются с большей готовностью, чем другим. Этологический, эволюционный, «социобиологический» подход, вместе с прогрессом в области бихевиоральной физиологии и генетики позволили в конце прошлого века заявить о врожденной детерминированности даже очень тонких аспектов поведения.
Поведение, ориентированное на самосохранение, рассматривается обычно как необходимый компонент максимизации «приспособленности» («фитнесс»1). Суицидальное поведение предполагает добровольное уничтожение «биологической приспособленности». Согласно поверхностному эволюционному анализу, индивидуумы, обладающие чертами, «препятствующими» суицидальному поведению, будут обладать селекционным преимуществом. Однако суицидальное поведение у человека оказывается нередким явлением. Оно наблюдалось с древних времен до наших дней и присуще самым культурально разнообразным обществам, причем в некоторых примитивных культурах встречается даже чаще, чем в высокотехнологичных [8]. Так, например, в относительно изолированной Полинезийской общине Тикопия, популяция которой насчитывала менее 2000 человек, уровень самоубийств (посредством само-повешения или само-утопления) в перерасчете на 100 000 населения оказался необычно высоким: 53 [9]. Уровень самоубийств среди североамериканских индейцев племени шошонов и навахо по исследованиям J.P. Webb и P. Willard [10] составлял 100 и 8 на 100 000 населения соответственно. Следует отметить, что в конце прошлого века в Европе необычайно высоким уровнем самоубийств отличалась Венгрия (40,7 на 100 000 населения), относительно высокий уровень самоубийств наблюдался в двух скандинавских странах: Дании и Швеции (23,8 и 20,8), а также в Финляндии (23,5), Австрии (22,7) и Чехословакии (22,4), к европейским странам с относительно высоким уровнем самоубийств примыкала ФРГ (21,7); при этом в третьей скандинавской стране, Норвегии, уровень самоубийств был в два раза ниже (11,4) и практически совпадал с таковым в Польше (11,3), благополучнее по показателям уровня самоубийств выглядели Испания (4,2) и Ирландия (4,7). Поскольку в странах с католическим вероисповеданием самоубийство подвергается большему социальному осуждению не только в отношении погибшего, но и его семьи, нельзя исключить, что от вердикта самоубийства всячески уклоняются, что делает статистику менее достоверной, хотя при этом Венгрия и Австрия также являются преимущественно католическими. Среди неевропейских стран относительно высокий (17,5 и 17,2) уровень самоубийств был установлен в Японии и Шри-Ланке [8]. По данным от 2009 г. [11], в Венгрии уровень суицидов снизился с 40,7 до 24,6 на 100 000 населения, и в Европе на первое место вышла Литва с показателем 34,1, в то время как в Азии со Шри-Ланкой по уровню суицидов сравнялась Южная Корея: 31,0 (при наличии общей тенденции смещения роста смертности от суицидов в азиатский регион).
Среди людей самоубийство наблюдается, в широком смысле, у тех индивидуумов, кто подвергается затяжному или неизбежному стрессу, или у тех, кто верит в то, что ему подвергается. Соответственно, как заключает D. deCatanzaro [8], у таких индивидуумов «биологическая приспособленность» будет ниже, чем у не-суицидальных индивидуумов в популяции [8], как и способность продолжить существование своих генов в популяции. Во всех культурах самоубийство чаще наблюдается у одиноких, овдовевших или разведенных (менее способных распространять свои гены за счет репродуктивной активности). Риск самоубийства нарастает также с возрастом и снижением способности к репродуктивной активности. Однако суицид нельзя характеризовать как «расстройство с поздним началом» [12]: хотя частота суицида в популяции нарастает с возрастом, с возрастом увеличивается и уровень смертности. Аргументации D. deCatanzaro [8] противоречат и современные данные о том, что суицид является преимущественно проблемой подросткового возраста и периода «молодой зрелости»: от cуицида умирает больше людей, не достигших 45-летнего возраста, чем старше 
45 лет [11]. 
Относительное отсутствие феномена самоубийства среди всех остальных животных позволяет предполагать, что на его возникновение у человека повлияли обучение, когнитивные процессы и культура (в том числе «диффузия» самоубийства сквозь культуры посредством «обучения наблюдением» и имитации [7]). С эволюционной точки зрения помещение индивидуума в обстоятельства окружающей среды, несвойственные для его вида, может привести к «поломке» его адаптивных механизмов. C другой стороны, генетический контекст для экспрессии «летальных» (в широком смысле «дезадаптивных») генов, при условии их подавления в репродуктивный период, способен аккумулироваться в популяции (таким образом, суицидальная мотивация может возникать и через поколения); самоубийство в старости, по утверждению канадского эволюционный психолога D. DeCatanzaro [8], даже не оказывается «дезадаптивным» в эволюционно-биологическом смысле, поскольку не влияет негативно на «генетический пул». 
Ряд суицидологов [8, 13, 14] также полагает, что так называемые «успешные», или завершенные суициды принципиально отличаются от «парасуицидального» поведения (к которому относятся «незавершенные» суициды и суицидальные попытки). Среди совершающих суицидальные попытки преобладают женщины, завершенные суициды – мужчины, уровень самоубийств, в целом, нарастает с увеличением возраста, но пик суицидальных попыток наблюдается между 20 и 45 годами [13, 14]. Хотя E. Stengel [14] характеризовал незавершенную попытку суицида как «акт, не связанный с намерением умереть» и видел в попытке суицида намерение ее инициатора добиться «улучшения условий окружающей социальной среды» (для выделения различий незавершенные попытки стали называть «парасуицидом» [13]), нельзя исключить, что люди с намерением умереть могут выжить после попытки самоубийства, а без такого намерения – ошибиться в своих расчетах и погибнуть. Один из основателей современной суицидологии, E. Shneidman [15], предложил дифференцировать не сами суицидальные акты, а смерти – в соответствии с оценкой «намерения умереть» – на три категории: «намеренные, субинтенциональные и ненамеренные» (при этом «субинтенциональная» смерть – в которой погибший принимает «непрямое» участие – отражает бессознательные желания ускорить свою смерть, что может выражаться в пренебрежении к себе, безрассудстве, активной резиньяции, «игре со смертью», злоупотреблении алкоголем и наркотическими веществами). D. Lester [16] рассматривал «летальность» при суицидальных актах как континуум, а не дихотомию, основываясь на том, что многие индивидуумы с попытками самоубийства заканчивают завершенным суицидом. D. deCatanzaro [8] оценивал «парасуицидальные» акты с относительно малым риском смерти, осуществляемые в расчете на добавляемое после минования момента риска «подкрепление», как «адаптивные» в эволюционном понимании.
Если у человека в определении суицидального акта мы подчеркиваем его когнитивную составляющую в виде «намеренности», то у животных можно обращать внимание лишь на поведенческие аспекты. Хотя современные исследователи-«эволюционисты» утверждают, что суицидальность присуща только людям [17], D. deCatanzaro [8] при этом отмечал существование «ускоряющего приближение смерти» поведения у животных. Так, поиск пищи кроликом в местности, где на него охотятся хищники, делает его потенциальной жертвой смертельной опасности, но является адаптивным поведением (приобретение пищи). Саморазрушающим поведением для животных D. deCatanzaro предлагал считать только то поведение, которое прямо ведет к смертельному исходу. С точки зрения этолога W.J. Hamilton III [18], «суицидоподобное» поведение животных в естественных экологических условиях чрезвычайно редко. Cреди тысяч различных видов животных, изученных в природе, суицидоподобное поведение встречается как исключение, возможно, как результат поведения родителей или групповой селекции, но никогда у особей, сохраняющих остаточный репродуктивный потенциал (в отличие от человека) [17]. Однако пойманные дикие животные или животные в неестественных экологических условиях саморазрушающее поведение демонстрируют. 
В условиях дикой природы W.J. Hamilton [18] полагал возможным рассматривать четыре «образца» поведения у животных, при которых, казалось бы, можно было говорить о его «саморазрушающем», или «суицидоподобном» характере. В первом варианте – это те случаи, когда животные мигрируют в одном направлении в районы, в которых впоследствии не выживают. Все же такие миграции, хотя и связаны с риском и массовой смертностью, являются «адаптивными», поскольку соотносятся с сезонно доступными местами пропитания и выведения потомства. Если «мигранты» и их потомки не возвращаются обратно на «родину», они не влияют на адаптивные характеристики популяции «источника». Однако адаптивное «возвращение» может происходить через несколько поколений (так, например, у бабочки Vanessa cardui, летом мигрирующей из Мексики в Канаду, благодаря «мультигенерационной» миграции c возвращением осенью поведение оказывается адаптивным для первичного пула). Если же миграция оказывается путем в один конец, то для «адаптационного» объяснения этого феномена обращаются к понятию «родственного отбора» (kin selection) [19]: миграция снижает давление первичной популяции на потомков или на других родственников, живущих в маргинальных условиях. В качестве примера такой односторонней миграции обычно приводят норвежского лемминга (Lemus lemmus), сезонно передвигающегося по крутым склонам в поисках предпочтительной среды обитания. Некоторых особей передвижение приводит в такие места, где они не могут выжить, но этот процесс мало отличается от миграции птиц, китов и насекомых на дальние расстояния, также сопровождающейся высокой смертностью. Во враждебной среде карибские ящерицы прыгают с берега в море и плывут, подвергаясь очень высокому риску смерти, – но для них оставаться в среде без достаточных источников пропитания означает обрекать себя на смерть. Таким образом, «заплыв» в открытое море представляет собой для ящериц «оптимальную стратегию» высокого риска. Дополнительным подтверждением такой интерпретации служит и тот факт, что живущие на берегу и на малых островах ящерицы способны длительно оставаться на плаву, в отличие от «материковых» представительниц своего вида (позитивная селекция по способности плавать). 
Второй вариант феномена «саморазрушающего поведения» наблюдается у отдельных социальных насекомых, некоторые исследователи даже называют его «завершенным самоубийством», хотя его значение остается до сих пор не совсем ясным. Однако, например, W.J. Hamilton III [18] рассматривал поведение не-репродуктивных рабочих пчел как «непроизвольное поведение эволюционных рабов контролирующей репродуктивной касты». Генетический репродуктивный потенциал асексуального рабочего насекомого действует посредством выживания его родителей, и, поскольку родители контролируют потомство и его действия, представляется некорректным находить аналогии поведения рабочих пчел с суицидальным поведением: ужалившая медведя пчела умирает, теряя жало, но этот феномен аналогичен отделению хвоста ящерицы при неожиданном нападении, а не суицидальному акту.
Третьим «суицидоподобным» феноменом по W.J. Hamilton [18] у животных является «экстремальное родительское инвестирование». Родительское «вложение» в потомство пропорционально оптимальной «приспособленности» потомства [20]. Если оптимальной стратегией является однократное крайнее увеличение репродукции – как у некоторых видов лососевых рыб, умирающих после нереста, – эта стратегия определяет «жизненный» путь. Условно можно сказать, что отложивший икру лосось совершает «самоубийство». Действительно, отечественные зоологи [21] отмечали, что все виды Тихоокеанских лососей (обитающие в бассейне Тихого океана кета, горбуша, красная, кижуч, чавыча и сима) мечут икру лишь раз в жизни, устремляясь в реки, где они родились (пресные воды Азии и Северной Америки), и где им суждено погибнуть после первого нереста. Во время миграции от устьев рек к местам нерестилищ лососи не питаются и крайне истощаются во время пути (например, кета теряет 75% накопленной в море энергии [21]). Как эти рыбы находят родные реки, до сих пор неизвестно. Неизвестен и ни один случай переживания дальневосточными лососями нереста, этим они отличаются от всех других лососевых рыб. После нереста начинается массовая гибель рыб-производителей, дно и берега рек покрываются мертвой рыбой. Но, в сущности, и стратегия нереста дальневосточных лососей является адаптивной стратегией, имеющей свои «альтернативы». Другие виды лососевых – например, относящаяся к «настоящим лососям» семга (Salmo salar) [21], – затрачивают меньше энергии на откладывание икры и не погибают после первого нереста, сохранив в себе силы для возврата в море (хотя некоторые самцы и гибнут от истощения) и последующего размножения (что объясняется процессом классического естественного отбора [18, 20]). К аналогичному типу «суицидоподобного» поведения следует отнести и приводимый отечественными энтомологами [22] особый способ размножения паразитической мухи-лягушкоедки (Lucilia bufonivora). Самка с созревшими яйцами прохаживается перед лягушкой до тех пор, пока та ее не съест, а в кишечнике лягушки из яиц выходят личинки мухи, которые затем проникают в носовую полость земноводного, где и развиваются. Таким образом, самка мухи ценой собственной жизни обеспечивает «благополучие» сразу всему своему потомству.
Наконец, четвертый «суицидоподобный» феномен, широко распространенный у животных в дикой природе – это «антипредаторное» поведение у птиц, млекопитающих и приматов, связанное с повышенным риском смерти (подача сигналов тревоги [23, 24]). При этом, возможно, наиболее приближенным к понятию собственно «суицида» вариантом этого феномена является «антипредаторное» поведение некоторых видов бабочек по отношению к позвоночным хищникам: по наблюдениям энтомологов [25, 26], как стареющая (не-репродуктивная), так и пораженная летальными внутренними паразитами бабочка (или ее личинка, гусеница) могут «предлагать себя» хищникам. Впрочем, последний феномен W.J. Hamilton [18] находит слишком малоизученным, чтобы на него опираться в эволюционных интерпретациях саморазрушающего поведения. В целом же на воле животным суицидальное поведение несвойственно, напротив, в неволе субсуицидальное и суицидальное поведение является распространенным явлением (так, например, отечественные зоологи [27] описывали у высших головоногих моллюсков, осьминогов, в неволе способность к «самопожиранию»: автофагии). Сравнительный анализ животного и человеческого поведения в отношении суицида, по W.J. Hamilton [18], позволяет предполагать, что люди, сами создавшие себе «условия неволи», намеренно произвели выпадающую из эволюционного контекста среду, где «зоопаркоподобное» [28] саморазрушительное поведение представляется распространенным явлением. Возможно, что на ранних стадиях эволюции человека самопожертвование посредством суицида являлось адаптивным механизмом (при действии «родственного» [19] или «группового» [29] отбора), но нельзя исключить, что изучение современного человеческого суицидального поведения с точки зрения эволюционной теории будет аналогично изучению саморазрушающего поведения животных в зоопарках и лабораториях. Доказанного гомологичного человеческому акту самоубийства поведения у свободно живущих животных не установлено, суицидальное поведение в своем непосредственном выражении представляется свойственным и уникальным для человека. Согласно «этологической» концепции суицида, предложенной D. deCatanzaro [8], суицид происходит преимущественно у индивидуумов с «низкой биологической» приспособленностью, при этом автор утверждает, что суициденты отличаются относительно низкой резидуальной способностью продолжать существование своего генотипа в популяции будущих поколений, или, другими словами, суицид чаще происходит в тех обстоятельствах, когда он не элиминирует гены индивидуума из их популяционного генетического пула. Большинство известных мотиваций суицида: разочарование в любви, потеря супруга или ребенка, болезнь, наступление старости, плохое обращение, попадание в рабство связаны с существенной потерей в биологической приспособленности, при этом проксимальные мотивы для суицида поражают своим сходством как в высоко индустриализованных странах, так и в первобытнообщинных африканских племенах. Именно потому, что суицид происходит у индивидуумов, положение которых не способствует продолжению существования их генов в популяции, согласно D. deCatanzaro [8], суицидальное поведение может оказаться относительно резистентным к давлениям естественного отбора (при условии, что смерть индивидуума не снижает «инклюзивную» приспособленность популяции, в которой продолжают репродукцию его родственники).
Суицид в детском возрасте – чрезвычайно редкое явление не только потому, что взрослые родители обычно защищают детей от тяжких неприятностей, но и потому, что дифференциация в социальном и репродуктивном статусе не наступает до подросткового возраста (поскольку статус ребенка еще не установился полностью, суицид ребенка потенциально может снизить частоту его генов). 
С подростковым возрастом уровень суицидов резко подскакивает – но резко возрастает и дифференциация в социальном и репродуктивном статусе. Черта, объединяющая большинство подростков, совершающих самоубийство, – социальная изоляция. Те подростки, у кого социальная изоляция не была полной, порой влюблялись и сформировывали очень «собственническую» привязанность, способную увеличить степень изоляции, поскольку при ней отсекались другие дружеские отношения; если «роман» терпел неудачу, то подростки приходили в отчаяние [30]. Таким образом, по «этологической» концепции D. deCatanzaro, cуицид в подростковом и юношеском возрасте наблюдается у тех, кто испытывает трудности в репродуктивной и социально продуктивной активности (социальная изоляция затрудняет репродуктивную активность, а успешность в обучении и карьере должна обеспечить финансовую и социальную безопасность, необходимую для поддержания «инклюзивной приспособленности» в течение жизни). При этом у подростков суицид может оказываться истинно «дезадаптивным» в биологическом смысле, поскольку у многих неудача справиться с трудностями часто оказывается только относительной по сравнению с тем, как справляются с трудностями их сверстники. Так, например, уровень самоубийств среди студентов самых престижных британских университетов, Оксфорда и Кембриджа, выше, чем в других университетах [31]. 
У взрослых людей, как и среди многих видов животных, репродуктивные стратегии отличаются в зависимости от пола. Так, мужчины находятся в более рискованной ситуации. Они либо обладают потенциалом большого репродуктивного успеха более чем с одной женщиной, либо находятся в моногамных отношениях, либо вообще исключены из репродуктивной активности. Репродуктивный успех у мужчин зависит от успеха в социальном статусе, экономической предприимчивости и других форм «мужских соревнований». Преобладающая женская стратегия в человеческих культурах – аффилиация с мужчиной в моногамных отношениях, способствующих репродукции. Женщины реже, чем мужчины, полностью исключаются из репродуктивной активности. Мужчины являются субъектом большей смертности, чем женщины, по целому ряду причин: несчастным случаям, болезням, суицидам.
Согласно «эволюционной» гипотезе D. deCatanzaro [8], сильное давление естественного отбора действует против совершения самоубийства индивидуумами с сохраняющейся способностью «справиться с ситуацией», значительно меньшее селективное давление действует против суицида лиц, неспособных «справиться с проблемой» или восстановить «способность справляться с проблемами» (coping). Как утверждает D. deCatanzaro [8], суицид происходит в том случае, если за ним следуют «минимальные биологические последствия»; существует четкая связь между социально-экологической «локацией» суицида и наименьшими эволюционными последствиями. В то же время в каждом частном случае самоубийства последующий эффект на «генетический пул» не может влиять на суицидальное поведение, поскольку такое поведение предшествует воздействию на набор продолжающих существовать генов. Таким образом, суицидальное поведение, по D. deCatanzaro, является не настолько дезадаптивным, как «кажется»; уничтожая индивидуума, суицид не так значительно повреждает генетическое содержание популяции, чем объясняется его относительная стойкость к воздействию естественного отбора. 
Следует заметить, что культурная эволюция подразумевает такие изменения в поведении, социальных стереотипах и технологиях, которые опережают биологическую эволюцию. Cогласно когнитивно-бихевиоральным концепциям, суицид обуславливается не генетическими факторами. Так, например, согласно гипотезе B. Skinner [6], суицид обуславливается обучением, поскольку, по B. Skinner, генетическая мутация, благоприятствующая суициду, быстро бы элиминировалась. E. Shneidman [15] полагал, что суицидальное решение основывается на логических искажениях. Логическую ошибку при суициде он называл «каталогической». Так, например, суждение: «Люди убивают себя и получают внимание. Я убью себя и получу внимание» – является ошибочным, поскольку «Я» уже не будет существовать и не сможет испытать преимущества внимания окружающих. Однако, как справедливо отмечает D. deCatanzaro [8], ошибочная логика сама по себе не может вести к суициду, как не может являться непосредственной причиной суицида и феномен «дихотомического мышления» [15] в отношении жизни и себя – поскольку он возникает как результат депрессивной идеации и безнадежности. Когнитивное состояние безнадежности развивается, cогласно эволюционному подходу, когда индивидуум действительно обладает сниженной возможностью обеспечить «инклюзивную приспособленность».
Предполагается, что суицид очень редко встречается у детей, потому что «концепция смерти» развивается только к подростковому возрасту, ребенок не понимает, что смерть является конечным прекращением всех телесных функций. Так, до 5 лет ребенок обычно не признает необратимости факта смерти, в смерти он видит жизнь (некоторые дети могут осознавать свою смертность уже в возрасте 3-4 лет, но рассматривают ее как «временную» или «обратимую», стадия «отрицания смерти» [32]). От 5 до 9 лет ребенок обычно «персонифицирует» смерть, рассматривает ее как некоего человека, способного «унести с собой», но встречи с которым можно и избежать; в этом возрасте ребенок видит в смерти «непредвиденную случайность» (стадия «дистанцирования от смерти»), и лишь с 9 лет начинает понимать смерть как «процесс, происходящий с нами по определенным законам» (стадия начала формирования «реалистичной концепции» смерти). Эти положения основываются на исследовании представлений о смерти у 378 детей, проживавших в столице Венгрии, Будапеште, и его окрестностях [32]. 
При этом с точки зрения «эволюционизма» животные прекрасно ориентируются в целевом поведении и без когнитивной концепции цели. Но в человеческой культуре концепция смерти может облегчать суицидальные действия. Возможно, что когнитивные паттерны являются лишь «вспомогательным элементом» суицида, а не основным звеном в причинной цепи.
Суицид происходит с различной частотой в большинстве человеческих культур даже независимо от «социального отношения» к нему. Но социальное отношение может быть дополнительной «детерминантой» к возможности самоубийства; так, по-видимому, некоторые религиозные структуры: католицизм, православие, ислам способны «редуцировать» акт самоубийства, поскольку на индивидуумов может влиять учение как о благотворных, так и неблагоприятных последствиях самоубийства в «послежизни», а также перспектива воспоминаний окружающих. Поскольку подобные воспоминания могут действовать на остающихся родственников, последствия, обуславливаемые общественной культурой, сказываются и на «биологической приспособленности».
В обстоятельствах «низкой биологической приспособленности» [8] индивидуумы могут селективно имитировать суицид, «обучаясь» на самоубийствах других. Независимо от мотивации, суицид распространяется в человеческой культуре посредством имитации и обучения. Современные суициды облегчаются новыми условиями окружающей среды, возрастанием «зазора» между генетической эволюцией и культурным развитием. Новые технологии облегчают акт самоубийства, в частности, ему может способствовать доступность различных психотропных средств, огнестрельного оружия [8], «экспозиция» темы в средствах массовой информации [33]. 
В эволюционно-генетическом аспекте, с учетом феномена «плейотропии», ген, отвечающий за некое адаптивное поведение, может отвечать также и за другое, неадаптивное (суицидальное) поведение. К тому же экспрессивность генов меняется в зависимости от жизненных обстоятельств индивидуума и от периода его жизненного цикла. 
Психиатры традиционно учитывают, что психические заболевания значительно повышают риск суицида (в частности, аффективные депрессивные расстройства, шизофрения, злоупотребление наркотическими веществами, некоторые расстройства личности). Так, по данным ВОЗ [34], от 90% до 98% лиц, совершивших самоубийство, имели диагноз какого-либо психического расстройства 
(с определенным преобладанием аффективных) к моменту смерти; согласно приводимым H.I. Kaplan, B.J. Sadock [33] данным, 15% больных с тяжелыми депрессиями, 15% страдающих зависимостью от психоактивных веществ и 10% больных шизофренией кончают жизнь самоубийством. Однако при последующем метаанализе тех же данных, на которых основывались H.I. Kaplan и B.J. Sadock, оказалось, что риск самоубийства был значительно ниже (7,77 для биполярного расстройства, 4,71 для страдающих зависимостями, и 6,55 для шизофрении [35]); подавляющее большинство индивидуумов, страдающих психическими расстройствами, – более 98% – умирают не от суицида [36]. В связи с этим заслуживает упоминания исследование (по зарегистрированной медицинской документации) причин смерти жителей ограниченной территории г. Нью-Йорк за 11-летний период [37], проведенное с разделением скончавшихся на три группы: 1) «общепопуляционную», куда были отнесены люди без каких-либо зарегистрированных психиатрических диагнозов и без предшествовавших суицидальных попыток (61 002 человека), 2) людей с суицидальными попытками и зарегистрированным психиатрическим диагнозом (181 человек), и 3) пациентов с психиатрическими диагнозами при отсутствии суицидальных попыток (6439 человек). Оказалось, что именно группа людей с суицидальными попытками отличалась высокой преждевременной смертностью в связи с повышенным числом последующих завершенных суицидов: в целом 119,9 случая суицидов на 100 000. 
В группе людей с психиатрическими диагнозами без наличия суицидальных попыток общая смертность от суицидов составила 33,4 на 100 000, в «общепопуляционной» – 6,7. При этом в период от молодости до 54 лет смертность от разных причин в целом у лиц с суицидальными попытками была выше, чем у лиц только с психиатрическим диагнозом, смертность у последних за тот же период жизни, в свою очередь, превышала смертность в «общепопуляционной группе. Эти данные, по мнению D. deCatanzaro [8], говорят о недостаточной «биологической адаптированности» суицидентов. Однако лишь у 29% людей с суицидальными попытками смерть наступала в результате последующего завершенного суицида, что говорит о гетерогенности этой группы и о возможной «мимикрии» суицидального поведения лицами, с его помощью повышающими свою «инклюзивную приспособленность» (суицидальный «блеф»), что говорит в пользу гипотезы об относительной независимости групп парасуицидентов и суицидентов.
С клинико-психопатологической точки зрения истинный суицид должен происходить на фоне тяжелой ангедонии, дисфории [8], «интенсивной эмоциональной боли» [12] (эти феномены связаны с депрессией2, понятие которой в суицидальном контексте употребляется обычно в качестве континуальной «составляющей» психического статуса, а не как дискретная диагностическая категория, она может быть как эндогенной, так и реактивной; при этом не исключается, что очень редко суициды у пациентов с аффективными расстройствами могут происходить на фоне эйфорической мании, гипомании и эутимии [41]). Если понижение чувствительности к физической боли вследствие стресса или ранения может являться адаптивным – поскольку позволяет индивидууму выполнять действия для улучшения своей ситуации, «невзирая на боль» («повышая приспособленность»), – то при хроническом стрессе подавление чувствительности к ощущению физической боли может облегчать самоповреждающее поведение (этот же механизм может способствовать и совершению самоубийства в состоянии депрессивно-деперсонализационного раптуса). Также с развитием технологий у человека появились средства, позволяющие «обойти» врожденные механизмы избегания боли: например, применение в целях суицида барбитуратов в больших дозах.
Положения «социобиологической» теории D. deCatanzaro [8] об «эволюционной адаптивности» большей части суицидов оказываются созвучны идеям некоторых западных антропологов [42] о «нормальности» феномена суицида на основании того, что общество таким образом избавляется от ставших «ненужными» своих членов, что существуют человеческие сообщества, в которых суицид индивидуума рассматривается не как патологический случай, а как почетное завершение его жизненного пути (при этом, согласно эволюционным концепциям [43], такие общества обречены на исчезновение по отношению к преобладающему большинству сообществ, в которых суицид является «табу»). В Великобритании еще во второй половине XX века, наряду с превентивными движениями в отношении суицида, наблюдался рост движений, ратующих за добровольную эвтаназию престарелых и неизлечимо больных, в XXI веке в Европе практика «ассистируемых самоубийств» распространилась в странах Бенилюкса (Бельгия, Люксембург, Нидерланды). В сформулированной в конце XIX века социологической концепции 
E. Durkheim [44], напротив, суицид, за исключением его «альтруистического» варианта, являлся показателем дезорганизованности общества. 
Следует отметить, что гипотеза «эволюционной адаптивности» суицида D. deCatanzaro [8] была одной из первых попыток эволюционного объяснения этого феномена. C учетом того, что люди, отнесенные психологами и психиатрами в категорию высокого риска по суициду (независимо от способов и инструментов оценки), по данным проспективных лонгитудинальных исследований редко совершали самоубийство даже по прошествии значительного количества времени, позднее была предложена эволюционная концепция «боль – мозг» [17], подчеркивающая «фундаментальную случайность» суицидального поведения и «неясность оценки риска суицида» на уровне индивидуальности. Согласно так называемой «pain – brain» (боль – мозг) эволюционной теории феномена суицида, «все интеллектуально компетентные люди обладают потенциалом для самоубийства», и лишь «хорошая адаптация позволяет его избегать» [11, 17].

² Выраженность других компонентов депрессии может быть и диспропорциональна степени ангедонии; за рамками данного положения находится «импульсивный» суицид, еще с точки зрения французских психиатров XIX века [38, 39], «немотивированный» и ограничивающийся «расстройством влечений». Диагноз нелеченой «депрессии» нередко ставится postmortem тем суицидентам, которые в течение жизни к психиатру и не обращались. Специальное исследование выживших после суицидальной попытки выявило, что половина суицидентов сообщают, что их попытка была импульсивной, с переходом от мысли о самоубийстве к осуществлению акта за период менее 10 минут; больше времени требовалось лицам с «большей выраженностью суицидальной интенции» [40].

Информация об авторе 
Пятницкий Николай Юрьевич, кандидат медицинских наук, ведущий научный сотрудник отдела медицинской психологии ФГБНУ «Научный центр психического здоровья» Министерства науки и высшего образования Российской Федерации, Москва, Россия;
ORCID ID 0000-0002-2413-8544; E-mail: piatnits09@mail.ru

Дата поступления: 20.04.2024
Received: 20.04.2024
Принята к печати: 20.05.2024
Accepted: 20.05.2024

Автор заявляет об отсутствии конфликта интересов.
Author declares no conflicts of interest.